Перечитывать книгу, когда-то любимую, почти так же рискованно, как встретиться со старым приятелем после долгой разлуки. Чаще всего это приносит разочарование. Не всегда в нем признаешься, потому что, сопоставив воспоминание с новым впечатлением, нужно что-то осудить: себя или его. С книгой это еще труднее, ведь тут уж ясно, что измениться мог только ты, а книга осталась прежней. У нее признанная репутация, ее переиздают, кто-то ее читает, как ты сам когда-то, впервые. Берешь ее, чтобы испытать вновь запомнившееся волнение, с которым читал в первый раз. Но оно не приходит. Равнодушно перелистываешь страницы, упрекая себя в утрате свежести и непосредственности. Можно также, снисходительно усмехнувшись, признаться в былой наивности и глупости. Задним числом это легче легкого. Но, играя в шахматы с самим собой, радоваться блестящему мату — такого рода занятие все же полного удовлетворения не дает. Обычно остается смутное ощущение недовольства. Собой или книгой? Разобраться в этом непросто. Иногда это бывает полезно, но недаром жена библейского Лота была наказана за то, что любила оглядываться.
Не без подобных опасений я в 1965 году взял в руки книгу Виктора Кина «Избранное», большую часть которой занимает так нравившийся мне когда-то роман «По ту сторону». Кроме него в книгу вошли фрагменты незаконченных романов: «Лилль» — о первой мировой войне, и роман без названия о журналистах, а также старые газетные фельетоны и отрывки из записных книжек. Заглавие «Избранное» не совсем точно. По существу, книга содержит всё, что сохранилось из литературного наследия писателя. Об «избранности» можно говорить разве что применительно к записям и фельетонам. Сборнику предпослана содержательная и точная статья Ц. И. Кин, единственным недостатком которой является только то, что она слишком коротка.
Но вот прочитаны первые страницы, и боязливое предубеждение исчезает. Читаешь с увлечением, что-то припоминаешь, что-то кажется совсем новым, опять влюбляешься в остроумного Безайса и сдержанного Матвеева, радуешься и грустишь вместе с ними, идешь послушно за автором по дорогам его вымысла: из фантастической теплушки гражданской войны пересаживаешься в кулацкие розвальни, мерзнешь, греешься, рискуешь жизнью и убиваешь сам, томишься провинциальной скукой и пошлостью, любишь без взаимности и не замечаешь, как любят тебя, и, когда кажется, что жизнь окончилась одиночеством и будничной тоской, неожиданно совершаешь подвиг, ради которого стоило жить и умереть. Со страниц романа тебя снова волнует знакомый мальчишеский трепет приключения, но это приключение, этот подвиг — не ради старого пиратского клада, а во имя революции, и не под пальмами Тихого океана, а в маленьком, обыкновеннейшем городке Дальнего Востока, того самого Дальнего Востока, центр которого Владивосток— по словам Ленина — город «нашенский»…
Прежнее ли это впечатление? И да и нет. К прежнему прибавилось нечто, что не так просто сразу и определить. Пожалуй, оно богаче прежнего. Одновременно несколькими пластами в тебя входят и истории Безайса и Матвеева, и твои собственные воспоминания о времени, когда это читалось впервые, и то, каким ты тогда был, и то, что помнишь и знаешь об авторе и его судьбе, и еще многое. И снова убеждаешься, что по-настоящему хорошую книгу перечитывать еще интереснее, чем читать в первый раз.
Вспоминаю, что незадолго до своей смерти об этом говорил Юрий Олеша: «Я уже давно не читаю, а только перечитываю. Оказывается, перечитывать увлекательно вдвойне». Значительная часть его посмертно изданной книги «Ни дня без строчки» и состоит из рецензий на перечитанное. Все, встречавшиеся с ним в его последние годы, помнят, как ярко он рассказывал о прочитанном. Многих рассказов я не нашел в книге: значит, он записывал не все. Строчек-то было много, но дней не хватило. Беру с полки книгу Олеши и перелистываю. Вот эти слова, правда, записанные несколько иначе: «Замечательную книгу мы читаем каждый раз как бы заново, в этом удивительная судьба авторов замечательных книг: они не ушли, не умерли, они сидят за своими письменными столами или стоят за конторками, они вне времени…»
Все сказано верно и отлично, и только с последними словами хочется поспорить. Нет, книги эти живут не «вне времени», а именно «во времени», в своем времени, которое так сложно связано с нашим, без которого не было бы нашего времени и которое мы тем не менее так плохо помним и мало знаем. Они существуют одновременно и в нашем времени, и эта одновременность их существования (хочется сказать — это чудо одновременного существования, чудо сосуществования) приближает и «их время», время Кина и его ровесников, таким, как оно было въяве — «с фининспекторами, с блеском чудес и вонью чернил», говоря словами любимого поэта Виктора Кина — и всего поколения — Владимира Маяковского.
Для меня волнующая художественная сила романа Виктора Кина и других его, незаконченных произведений прежде всего в умной и зоркой точности, с которой им описано свое время. Мне трудно представить себе исторический роман о двадцатых годах, где бы это было сделано зримее, нагляднее, глубже не по выводам и итогам, а по тому живому движению чувств, настроений, привычек, заблуждений, странностей, мечтаний и надежд, без которых при любой идеально построенной сюжетной мизансцене все сухо, схематично и в конечном счете неубедительно.
Существует старый спор — что остается в истории: искусство, выражающее свое время, или искусство, говорящее о «вечных ценностях духа». Открыто или замаскированно, но спор этот не утихает и в наши дни, хотя уже давно доказано, что эти самые «вечные истины» живут только тогда, когда время наполняет их, как паруса ветром, содержанием современных проблем, современных задач. Вспомним полную перипетий историю такого слова, как патриотизм. Через какие только приключения не прошел этот термин: годами он жил в кандалах кавычек или спутником каких-нибудь очень неуважаемых понятий («социал-патриоты») и вдруг словно заново родился, когда защита родины стала самым главным делом. Виктор Кин не писал о «вечных ценностях» или «вечных истинах» — в его время к этому относились вполне иронически, я бы даже сказал: весело иронически; он был поэтом-историком только своего поколения, только своего времени, но сейчас, на дистанции десятилетий, отчетливо видно, что нехитрый рассказ о приключениях двух молодых коммунистов в дальневосточном подполье несет высокий и подлинный моральный пример.
Настоящее искусство всегда обо всем говорит только в прямом смысле, а смысл нарицательный добавляют последующие годы, десятилетия и эпохи. Вероятно, лучший способ стать современником своим внукам — это быть прежде всего современником самому себе. Замечательные книги живут не «вне времени», а одновременно и в своем времени и во всех временах. Таков роман «По ту сторону», таковы многие другие наброски и фрагменты писателя. Они выдерживают искус ревнивого перечитывания. Я не хочу сказать, что они вечны, — да и что вечно? — но в перспективе десятилетий они — как хорошее вино, которое с годами меняет свою химическую структуру, делается лучше, — стали интереснее, богаче. Они как бы вобрали в себя множество исторических ассоциаций и сопоставлений.
Если бы мы и не знали историю написания «Войны и мира», начатую замыслом о возвращающемся декабристе, то мы и сами могли бы, продолжив в своем воображении судьбу Пьера Безухова, представить его декабристом. В романе Кина погибает один Матвеев, Безайс остается жить. Потом мы видим его в середине двадцатых годов в Москве эпохи нэпа. Рассказ обрывается, но разве мы не можем представить себе дальнейшую историю Безайса? Он так точно вписан в свое поколение, что, представляя судьбу поколения, мы видим Безайса и его будущее. А от этого воображаемого и реальнейшего продолжения, не написанного Кином, уже иными кажутся и юный мажор героя, и его счастливая уверенность в том, что он принадлежит к избранному поколению, и его несколько беспечный романтизм.