Мне кажется, что запись о кроликах, которым прививают науку, как-то перекликается с шутливым описанием «одного высшего учебного заведения», которое Кин не хотел назвать. Разумеется, я имею в виду не уровень преподавания, и вообще тут прямые параллели невозможны и неуместны, но есть нечто общее в настроении, в иронической интонации. Во всяком случае, запись эта, очевидно, сделана уже после того, как Кин переболел влюбленностью в абстракции.
А вот запись в одной из общих тетрадей: «Долой мистифицирующую манеру изложения!» Ц. И. Кин писала: «В это понятие входило многое: ложная глубокомысленность, психологические дебри, фраза, за которой нет настоящей мысли». Это несомненно, но думается, что это еще не все. Здесь эстетика смыкается с этикой. За этой фразой не только неприятие литературной манеры А. или X., но и активное неприятие той стороны литературной жизни, которая постепенно разрасталась на глазах у Кина. Опытный и умелый газетчик, Кин не мог не видеть иного торжественного пустословия. Одно связано с другим. Фальшивое и двусмысленное содержание нуждается в том, что писатель называет «мистифицирующей манерой». Литературный вкус — это почти всегда и человеческий характер. Так, во всяком случае, было у Кина.
«Пильняка я читать не мог, это выше отпущенных человеку сил…»; «Французские Пильняки».
Иногда отрицательные оценки ярче характеризуют человека, чем перечисление того, что он любит. Позволю себе пренебречь известным правилом: о мертвых только хорошее, — как часто под джентльменской видимостью прячется безвкусие или равнодушие! — но, конечно, наверное, не было писателя столь противоположного Кину, чем Борис Пильняк. Вот уж у кого действительно торжествовала «мистифицирующая манера». Кин был смел в своих оценках: иногда он поддавался литературной моде (кто же тут без греха?), а иногда шел ей наперекор. Например, он говорил, что не любит Ромена Роллана «за его многословие», и не слишком любил другого властителя дум тех лет — Стефана Цвейга. Можете не соглашаться, но таково было его мнение. Следует учесть, что это высказывалось, когда и Р. Роллан и С. Цвейг были, вероятно, самыми популярными и переводимыми у нас зарубежными писателями. Выходили даже их собрания сочинений.
Кин считал, например, «Кола Брюньона» грубоватой подделкой и стилизацией и решительно предпочитал этой вещи малоизвестную книжку Клода Тилье «Мой дядя Бенжамен». Существуют избитые стереотипы: «большой писатель» и «замечательный художник», и очень часто ими прикрываются всеядность и общие места литературной моды. В Толстом, отрицающем Шекспира по своеобразному ходу мысли, пожалуй, больше уважения к тому же самому Шекспиру, чем в бездумном склонении эпитета «гениальный». Замечательную пародию на зубрежку общих мест подобного рода Кин написал в главе «Незаконченного романа», описывающей экзамен Безайса, пробовавшего поступить в университет.
«О Толстом Безайс мямлил минут пять самые общеизвестные вещи. Незаметно для себя он попал в тон экзаменатору — стал говорить тихо деревянным голосом и начал даже подергивать шеей. По непреложному закону особь, попадая в новые условия, приноравливается к ним. Может быть, первый тигр был изумрудно-зеленого цвета, может быть, он был лиловым. Но вот он попадает в бамбуковые заросли и становится полосатым. Удавы окрашиваются под цвет деревьев. У куропаток вырастают рябые, как степная трава, перья. И Безайс был вовлечен в орбиту этого закона: он почувствовал, что надо говорить общими местами, быть скучным, благонамеренным и тоскливым. Нельзя быть лиловым! Экзаменатор — Безайс это чувствовал — пасся по хрестоматиям и прописям, был вспоен соком юбилейных статей. Местность требовала серого цвета. Толстой был великий писатель — вот она, спасительная, тусклая мысль, знамя и прибежище! Еще раз: Толстой был гениальный писатель!
Он накручивал некоторое время этот вздор с монотонностью маятника. Но пошлость, чтобы быть законченной, должна быть симметричной. На обоях цветочки расположены рядами: цветочек направо, цветочек налево. Пряник расписывают сусальными кружками равномерно по обе стороны. На диван справа и слева кладут две вышитые подушки. Так, во имя симметрии, Толстой был великий писатель, но у него были недостатки!..»
«Мои люди и сюжеты слишком прямолинейны…»
Да, это верно. Но не всякая прямолинейность бедна. И не всякая сложность — богатство. В общем-то, для настоящего художника важна выраженность личного опыта, верность себе, естественность голоса, а в этом Кину может позавидовать каждый. Кина мы любим именно за то, что он Кин, а Олешу за то, что он Олеша. И ничего хорошего не получается, когда критика внушает писателю не быть самим собой, а это еще иногда случается. Эта запись делает честь ищущему, недовольному собой художнику, но, может быть, то, что сам Кин называет своей «прямолинейностью», не слабость его, а сила. Тут опять-таки этика и эстетика сливаются воедино.
При всем богатстве обертонов его натуры Кин был человеком удивительно цельным, и его «прямолинейность» казалась иногда странной, а по существу была героичной. Вот несколько эпизодов из его жизни. Кину очень нравилась книга французского писателя Луи Селина «Путешествие на край ночи», написанная резко, ярко и талантливо. Но, приехав корреспондентом в Париж, Кин узнал, что Селин посещал для развлечения публичную смертную казнь, и это наполнило его таким отвращением, что он выкинул книгу Селина из своей библиотеки. В своих отношениях с людьми Кин никогда не кривил душой и ни к кому не приспосабливался: это было бы унизительным. Он был не только «прямолинейным», он мыслил независимо и остро и отстаивал свою точку зрения, совершенно не задумываясь о том, что это может кому-то не понравиться. Достаточно прочесть хотя бы сборник воспоминаний «Всегда по эту сторону», чтобы найти сколько угодно примеров и доказательств этой его независимости и смелости.
Когда у Антона возникли очень серьезные неприятности, Кин решительно и энергично вступился за его честь и добился успеха. Это был не единственный случай. Так понимал он свой партийный долг: поступать так, как он считал правильным, вне каких бы то ни было соображений «конъюнктуры». В этом сказывалась не только личная его порядочность, это тоже были черты поколения. С другой стороны, сын своего времени, Виктор Кин мог без колебаний порвать — и делал это — личные отношения с людьми, если расходился с ними по важным принципиальным вопросам. В этом смысле он и в годы, когда опыт Литфронта и литературных битв того «икапистского» времени был давно пройденным, сохранял страстность и непримиримость в спорах, понятия компромисса для него не существовало.
И то сказать, споры эти никогда не касались житейских, бытовых вопросов, речь неизменно шла о серьезных вещах. Так, например, об оценке «феномена фашизма», о роли «средних слоев» и так далее. Автор романа «Лилль» относился к этим вещам со жгучим интересом, и это вполне понятно. Итальянский фашизм, который Кин наблюдал воочию, требовал серьезного изучения и анализа, а Кин никогда не удовлетворялся приблизительными объяснениями. Фашизм был следствием первой мировой войны, и вопрос о генезисе фашистского движения для Кина был отнюдь не академическим. Жена полпреда Советского Союза в Италии Дмитрия Ивановича Курского, Анна Сергеевна, в своих воспоминаниях писала: «Виктор Павлович Суровикин (Виктор Кин) был направлен партией в Италию как корреспондент ТАСС в 1931 году. Назначение на такую работу при Советском посольстве в фашистскую страну достаточно характеризует облик Виктора Кина. К этому времени он прошел уже немалый путь партийного борца, подпольного большевистского революционера, закалился как сталь в партизанской борьбе и одновременно успевал собирать и накапливать материал для своих будущих литературных произведений».
Дальше Анна Сергеевна писала о том, как Д. И. Курский уважал и ценил Кина: «Дома у нас, в семье, Дмитрий Иванович всегда говорил о нем тепло, дружественно. Вероятно, Кин надел фрак впервые в Италии, на дипломатический прием. Но и тут он был самим собой, хорошо держался, в нем не было никакой натянутости, неловкости, как будто эту дипломатическую прозодежду он носил постоянно и она так же пристала ему, как бойцу солдатская гимнастерка; он был прост без простоватости, без громких, пышных фраз; искренность его, чистосердечность располагали к нему сотрудников полпредства. Таким он остался в моей памяти — молодым, серьезным, с чистым сердцем, с взглядом почти детских глаз, с характером и закалкой борца замечательных героических лет первого периода Октябрьской революции».