«Советую приехать, — писал Кин. — Такое время не повторяется. Здесь вы будете гарантированы от лиризма, здесь самые незначительные события требуют гиперболических прилагательных. Кроме того, это не то, что ехать с писательской бригадой, которая занимается „изучением жизни“, поисками „нового“ человека и как еще это называется. Мы здесь работаем». Обращают на себя внимание слова «будете гарантированы от лиризма». В данном случае выражение «лиризм» кажется отголоском какого-то разговора Кина и Маяковского, условным выражением, означавшим некий неразвязанный узел личных отношений, мешавший поэту жить и работать, о чем Кин, несомненно, был хорошо осведомлен, а вовсе не программным выступлением против лирической поэзии как таковой. Во всяком случае, и это письмо Кина, и записи многих современников отражают эхо каких-то горячих споров о Маяковском, споров, которые поэт переживал болезненно и трагически остро. Для историка литературы это ценнее академических глубокомысленных рассуждений.
Теперь трудно установить, что именно помешало этой поездке Маяковского. Вообще-то его задерживала подготовка к премьере буффонады «Москва горит», но, возможно, были и иные, личные причины. В. В. Полонская вспоминает, что Маяковский действительно готовился к этой поездке и говорил об этом. Его еще связывало с Кином и то, что он очень интересовался репетициями во МХАТе инсценировки «По ту сторону», той самой пьесы «Наша молодость», которая Кину не понравилась, — мне об этом рассказывал автор инсценировки Сергей Карташев. Ц. И. Кин помнит, что она всего за несколько дней до 14 апреля звонила Маяковскому (он просил держать его в курсе передвижений разъездной редакции) и он подтвердил ей, что обязательно поедет, вот только свалит с себя премьеру в цирке «Москва горит». Не стоит гадать, но, может быть, все было бы иначе, если бы Маяковский отправился к Кину, который ждал его с огромным нетерпением.
«Если у меня будет сын и если он скажет, что Маяковский дурак, то я его разложу и высеку».
За шутливой свирепостью этих строк в одной из ранних записных книжек Кина — глубокое и нежное восхищение поэзией Маяковского и человеческим обликом «агитатора, горлана, главаря». Это, конечно, тоже общая черта поколения, но есть в этом и нечто личное. А потом родился сын, и однажды Маяковский с группой своих друзей пришел в гости на Плющиху, и вот что пишет об этом Ц. И. Кин: «Маяковский спросил, где наш сын. Левушка был немного простужен и сидел у себя в кроватке. Маяковский все же захотел поглядеть на него, и мы пошли в детскую. „Здравствуй, — сказал ему Маяковский, — ты меня знаешь?“ — „Нет, не знаю, вы к нам не приходили, а вы кто?“ — „Я — Маяковский“. На это последовал неожиданный ответ: „Конечно, знаю, я вас читал“. Мальчику было тогда четыре с половиной года. Маяковский был поражен: „Что ты говоришь, что ты читал?“ И тут выяснилось, что он в самом деле умел читать и читал детские стихотворения Маяковского. Тот был в совершенном восторге. Когда мы вернулись в столовую, он несколько раз повторил: „Понимаете, клоп, от земли не видно, а говорит: я вас читал. И действительно читал“. Через несколько дней Маяковский прислал мальчику чудесный подарок — немецкую железную дорогу: поезд, семафоры, световая сигнализация и т. д. Видимо, он был тронут встречей со своим маленьким читателем».
Но встреча была не только с маленьким читателем. «Со стороны Маяковского» были Н. Н. Асеев, О. М. Брик, С. М. Третьяков, В. А. Катанян. «Со стороны Кина» — его товарищи по ИКП и по Литфронту: И. М. Беспалов, П. Д. Рожков, М. С. Гельфанд — все это были, разумеется, «завсегдатаи». Беспалов и Рожков были из крестьянских семей, Гельфанд — сын врача. Все — участники гражданской войны, все — убежденные и образованные коммунисты. Беспалов знал немецкий язык, и Кин завидовал ему, что он читает Маркса в подлиннике. Рожков, односельчанин Михаила Ивановича Калинина, периодически посещал «всесоюзного старосту», который очень интересовался литературными событиями и особенно любил поэзию. Сам Рожков тоже любил стихи, но почти стеснялся этого: он боялся показаться «лириком».
Бывали на Плющихе и многие другие: товарищ Кина еще по Борисоглебску Ипполит Ситковский, у которого судьба складывалась, если говорить о «внешних» событиях, очень похоже на судьбу Кина: Дальний Восток, журналистика, работа за рубежом. В письмах к Антону часто встречается имя Ипполита. В частности, Кин очень звал его в Екатеринбург, редактировать журнал «Юный пролетарий Урала», но сложилось иначе. Кин сообщал Антону: «Я получил от него письмо из Н. Новгорода. Он пишет, что не успел дойти до губкома партии, как его перехватили наши ребята и всучили „Молодую рать“. Газету я получаю: скверная газета, грязное клише, жалкий тираж. Ипполит уже ввел некоторые улучшения, изменил заголовок газеты в первую очередь. Впрочем, это общая манера каждого нового редактора. Я сделал то же».
К числу самых близких друзей Виктора Кина принадлежал Виктор Адольфович Шнейдер, участник Октябрьской революции, чекист школы Дзержинского. Встретились они с Кином на Дальнем Востоке. Позднее квартира Виктора Шнейдера в старом доме на углу Камергерского и Большой Дмитровки стала как бы клубом дальневосточников. Довольно долго жил там и Антон после возвращения из ДВР. В отличие от почти всех других товарищей Кина, Виктор Шнейдер литературой интересовался не чрезмерно, но обоих Викторов сближало многое другое. Из других близких друзей Кина и завсегдатаев квартиры на Плющихе надо назвать и Дмитрия Шмидта. Он был знаменитым кавалеристом, героем гражданской войны, о его поразительной храбрости слагались легенды. Веселый, беспечный, озорной и остроумный Митя Шмидт литературой и искусством тоже не слишком интересовался. Но он любил Кина и отлично чувствовал себя, когда при нем происходили шумные споры о прочитанных книгах, когда шли бурные дискуссии на философские темы. Может быть, в его отношении ко всем этим «икапистам» был оттенок добродушной насмешки: все это казалось ему не столь уж важным. Но ему было хорошо в доме на Плющихе, и все там очень любили его. Шмидт познакомил Кина с Семеном Михайловичем Буденным и со многими другими военными работниками.
Когда я пишу о «поколении Кина» — это не историческая абстракция, а памятные имена, живые лица и голоса. Вот эти и другие. Многие из последующих поколений представляют себе людей того времени неверно, примитивно, обедненно, как сухарей-схематиков или фанатиков-крикунов. Но все было богаче, сложнее, противоречивее, умнее.
Еще одна черта, характерная для поколения Кина: их отвращение к «мещанству». Очень многие из завсегдатаев квартиры на Плющихе писали об этом: «Там был дом, открытый для всех товарищей и друзей, дом, где презирались меркантильные интересы и всяческие проявления мещанского себялюбия. Дом, где очень любили литературу и близко принимали к сердцу все ее удачи и неудачи… Кин уважал честный труд и всегда находил общий язык с любым трудящимся человеком, но не терпел литературных и прочих мещан, — им не было места на вечерах в доме Кинов. Это не были специальные вечера, но туда на огонек действительно почти каждый вечер собирались люди»; «Жизнь в доме Кинов была веселая и содержательная. Пили чай с „Мишками“ и спорили до хрипоты. Я не помню, чтобы в доме было вино, но мы все были возбужденные, пьяные — пиршество ума, вот что пьянило нас!..»; «За то время, что я жил на Плющихе, не запомню ни одного инцидента бытового характера, никогда вопросы материальные никого не волновали, и не потому, что так уж хорошо жилось. Просто это имело совершенно подчиненный, третьестепенный характер, это были „мещанские“ интересы, которые Кин глубоко презирал. Опять-таки это перекликалось с органической ненавистью Маяковского к мещанству, с его великолепными стихами на эту тему».
Последнее замечание очень точно. Слова Маяковского вроде «страшнее Врангеля обывательский быт» воспринимались молодыми революционерами как нечто свое, само собой разумеющееся, не подлежащее обсуждению. Здесь нет никакого противоречия с той кампанией за новый тип человека, которую проводили на страницах «Комсомольской правды» Виктор Кин и его товарищи. Да, подтянутость, собранность, я бы сказал, антибогемность — все это отвечало и характеру и вкусам Кина (любопытно, что пресловутый галстук он носил еще в Екатеринбурге, хотя это тогда не было принято), но в понятие мещанство входили стяжательство, стиляжничество, то, что теперь принято называть «сладкой жизнью», а к этому поколение Кина относилось с абсолютным презрением.