Когда я оглядываюсь назад, в молодую советскую Москву двадцатых годов, еще без метро, с только открывающимися первыми автобусными линиями, по которым бегали немногочисленные неуклюжие «лейланды» и «даймлеры», о которых сейчас не помнят даже специалисты, в ту булыжную и пыльную Москву, где было мало зелени, где радио считалось чудом века, а о телевидении писалось только в фантастических романах журнала «Мир приключений», в Москву Охматмлада, Автодора, Доброхима, Маяковского, то я вижу не только наивности эпохи, на которые сейчас легко смотреть свысока, или неудобства быта, которые почти исчезли, или странности и предрассудки, над которыми можно и посмеяться, — я вижу в ней повсюду, в редакциях, в аудиториях, в общежитиях, много страшно серьезных и вместе с тем весело настроенных очень молодых людей, самым решительным образом строящих новое, небывалое общество.
Я знаю, что сейчас у нас в стране происходят чемпионаты юных математиков — этого не было никогда раньше. Я знаком с книголюбами и стихолюбами, не вышедшими из школьного возраста, и мне всегда есть о чем с ними поговорить. Я верю и знаю, что молодости всегда свойственно ставить перед собой большие, а не мелкие, эгоистические цели. Но хочется, чтобы наша молодежь немного больше торопилась, как торопились товарищи, ровесники и герои Виктора Кина.
Многие из близких к Виктору Кину людей утверждают, что образ Безайса автобиографичен. Ц. И. Кин называет эту автобиографичность «предельной». Г. М. Литинский характеризует Кина начала тридцатых годов как «повзрослевшего Безайса». Но так ли это?
Две беглые встречи с писателем не дают мне права ни подтверждать это, ни оспаривать, но все же у меня на этот счет есть некоторые сомнения, и чем больше я читал и слышал о Кине, тем серьезнее они мне казались.
В театре бывает так, что очень яркое первое исполнение какой-то роли в новой пьесе как бы «вдвигает» в текст роли личные качества и физические свойства актера и они срастаются с ней в воображении всех, кто видел этого исполнителя до того, как прочитал пьесу «глазами».
Близкие и друзья Виктора Кина, узнав его раньше, чем был создан Безайс, увидели литературного героя сквозь личную индивидуальность Кина, и он навсегда остался для них Кином-Безайсом. Мне кажется, что при всей несомненной автобиографичности всего написанного Кином делать заключения о полном тождестве Безайса и молодого Кина ошибочно. Безайс наивнее, проще, поверхностнее Кина, каким он виден нам теперь из совокупности сделанного, замыслов, мечтаний, убеждений и испытаний. Как у каждого настоящего художника, у Кина каждый персонаж несет в себе частицу автора. В том же незаконченном романе о журналистах писатель говорит о другом своем герое, Михайлове: «Он был романтиком по натуре и в самое спокойное, тихое дело умел вносить дрожь азарта, восторг и гнев».
Именно так некоторые из близких друзей вспоминают и о самом Кипе, хотя мне кажется, что это не вполне точно. Во всяком случае, Михайлов в целом — это совсем не Кин. «Михайлов жил легко, без усилий и тайн, и был весь как раскрытая книга». Нет, «раскрытой книгой» Кина не назовешь. Это был сложный, богато одаренный человек, мечтавший о многом, не уклонявшийся от любой ответственности — черта его поколения! — и, как мне кажется, по-хорошему, в высоком, а не в низменном плане, очень честолюбивый.
Он любил повторять и занес в записную книжку, что «человек средних способностей может сделать все». Некоторые усмотрели в этом доказательство удивительной скромности, обращенной и к самому себе. Мне приходилось говорить с людьми, которые именно так истолковали эту запись. Но в афоризме Кина за прямым смыслом слов стоит нечто прямо противоположное: не несколько застенчивая скромность, а огромное самолюбие и самоуверенность. И ничего сомнительного или ущербного в этом нет. Поколение, к которому принадлежал Кин, менее всего отличалось скромностью. Да и откуда ей, собственно, было взяться? С первых житейских шагов, еще мальчишками, бросившись в революцию, пройдя юнцами через трагический опыт гражданской войны, постоянно глядя в лицо смерти, не той, с прописной буквы, о которой писали символисты и Леонид Андреев, а самой реальной, они выросли людьми, привыкшими брать на себя многое — от командования военными частями до судеб планеты, и уже потом, в более спокойные времена, томились без этого бремени и никогда не искали себе тихой, спокойной жизни.
Когда я представляю лицо Кина, произносящего тираду о людях «средних способностей», мне видится легкий иронический смешок в его глазах. Что-что, а уж цену себе Кин знал. Один только замысел огромного, многопланового романа «Лилль» выдает его внутренний масштаб. Это отчетливо видно из «Заметок к роману „Лилль“», одну из которых я цитировал. А спор с Художественным театром по поводу инсценировки? Если поведение Кина в том конфликте и доказывает что-либо, то как раз высокую, а не пониженную самооценку своей работы. Какая уж тут скромность, какие уж тут «средние способности»…
Мы много спорили с Ц. И. Кин относительно правильности или неправильности отождествления Кина и Безайса, и мнения наши разошлись. Она приводила «документальные доказательства»: в черновых записях к роману иногда вместо «Матвеев и Безайс» говорится «Антон и Кин», но этот довод не убедил меня, потому что все дело в пропорциях авторского «я» в персонажах литературного произведения. Можно найти множество аргументов за и против наших различных точек зрения, зато по другому вопросу Ц. И. Кин была полностью согласна со мной: «Теперь об афоризме Виктора Кина: „Человек средних способностей может сделать все“. Свидетельствую, что Виктор Кин написал это о себе самом. Он нашел изящную условную формулу „средних способностей“, но ни на секунду не думал, что он „человек средних способностей“. Напротив, он знал себе цену, он был человеком острого ума и разносторонней одаренности: кроме литературного таланта, он обладал отличным слухом, рисовал карикатуры, делал замечательные вещи на своем токарном станочке и действительно „умел делать все“. Когда он первый раз поехал в Милан и увидел „Дуомо“ — Миланский собор, чудо поздней готики, он написал мне в Рим: „Видел собор. Пожалуй, я не мог бы его сделать“. Вот такой был юмор Кина» (из письма Ц. И. Кин).
Еще осенью 1921 года, когда восемнадцатилетний Кин, впервые (если, конечно, не считать польского фронта) покинув родной Борисоглебск, ехал по командировке укома РКСМ в Москву в распоряжение ЦК, в дорожном безделье он набросал в записной книжке портрет своего спутника, некоего Ярополка, молодого лжеинтеллигента-эгоцентрика: «О нем следует сказать несколько слов. Он, безусловно, фигура любопытная, но любопытен он не оригинальностью своих мыслей и переживаний, не степенью своей духовной жизни, а просто так, как интересна была бы зеленая лошадь или трехгорбый верблюд. Некогда его фигура была вполне законна, он был трафаретен. Но его время прошло, и он потерял права гражданства. Это законченный тип буржуазного юноши. Лощеный, выхоленный, он представляет из себя фигуру какого-то давно вымершего зверя. Для него самое характерное, как и для всех них, это претензия на интеллигентность. Он знаком с философией по афоризмам Шопенгауэра, с этикой, вероятно, по Хвостову, с литературой — по изданиям универсальной библиотеки. Но это вовсе не мешает ему спорить хотя бы о марксизме. Это удивительно забавное зрелище. Его класс умер, он жил в период его умирания, поэтому классового самосознания у него нет и не было. Остались жалкие огрызки ходячих истин, банальных взглядов, годных более для парадоксов, нежели для серьезных целей».
Так описал Виктор Кин своего попутчика и заключил запись с самоуверенной прямотой: «Он — одно из тех порожних мест, которое мы должны занять». Мог ли так сказать Безайс? Мне кажется, нет. Скорее уж Матвеев. В «По ту сторону» Безайс более сосредоточен на самом себе, более наивен. Но сама эта запись необычайно характерна для поколения Кина, для его самоосознанной напористости, за которой и уверенность в своей исторической правоте, и темперамент юности.
Кто такие «мы» — те, кто должен был занять «порожние места»? Это — сам Кин и его знакомые и незнакомые сверстники, среди которых были и Аркадий Гайдар, и Николай Островский, и сотоварищи Кина по дальневосточному подполью, по редакции «Комсомольской правды», по аудиториям институтов, по тассовским отделениям в столицах Европы, а с ними и его герои Безайс и Матвеев, которые портретны более глубоким сходством с поколением автора, чем по прямолинейной теории прямых прототипов. Задача, поставленная себе юношей Кином, была выполнена. «Места» были заняты. То, что произошло с этим необыкновенным поколением потом, исторически тоже закономерно: ведь революция не кончилась в 1921 году, как думал Александр Блок. Значительная часть его погибла с той печальной необходимостью, с которой при начале войн гибнут в первую очередь первые пограничные части.