Это не значит, что у него нет спорных или чересчур личных вкусовых предпочтений. С ними можно и должно поспорить. Есть в искусстве биографического жанра особенности и стороны, которых Моруа не касается. В нашей стране написано много хороших биографических книг; чтение биографий у нас является излюбленным чтением самых различных кругов читателей, — и естественно, что у нас накопился и свой собственный опыт, иногда дополняющий Моруа, а иногда и полемизирующий с ним. В чем-то Моруа был нашим учителем, но мы уже вышли из ученического периода развития биографического жанра и, ценя умный и богатый опыт Моруа-мастера и Моруа-теоретика, можем плодотворно размышлять и о своем опыте.
Когда А. Моруа говорит в главе «Современная биография», что главная черта современной биографии — «смелые поиски истины», или в главе «Биография как средство выражения» — «биограф должен дать своему читателю прежде всего правду», или цитирует Уолта Уитмена, утверждавшего, что «герой в конечном счете, несомненно, выше любой идеализации, точно так же, как всякий человек лучше своего портрета» (в связи с биографиями Авраама Линкольна), — мы целиком согласны с ним и мы хорошо знаем, так сказать, на собственной шкуре, что эти опорные тезисы отнюдь не общие места, а их приходится завоевывать и подтверждать каждый день заново.
Нам полезно и любопытно познакомиться и с тщательным и подробным описанием в книге А. Моруа всех опасностей, которые могут подстерегать биографа, всех засад, ловушек, препятствий, возможных промахов, частых и почти неизбежных ошибок. В этом отношении работа А. Моруа почти энциклопедична.
Но вот А. Моруа утверждает, что всякий биограф сознательно или инстинктивно, как и лирический поэт или автор психологических романов, «выражает себя» в создаваемом им образе героя биографического повествования. Поначалу эта формулировка кажется чересчур субъективистской и вызывает внутреннее возражение. Но, вчитавшись внимательней, видишь, что никакой опасной трясины тут нет. Моруа вовсе не рекомендует придавать, допустим, Байрону или Гюго личные черты и переживания биографа: он имеет в виду другое. Прежде всего это вопрос о выборе героя. Именно в этом решении (которое уже само по себе творческий акт) содержится то «выражение себя», о котором говорит Моруа. Остальное из него логически следует. Одному писателю близки и понятны характеры одного рода (как и профессия, разумеется), другому — иные. И, угадав «своего» героя, свою духовную модель, автор — по мысли А. Моруа — исследует его со свободой, которая отсутствует у него по отношению к самому себе (об этом очень интересно размышляет Моруа в главе «Автобиография»). Ведь, в конце концов, если угодно, даже любой слушатель музыки тоже «выражает себя», взяв билет, допустим, на концерт из произведений Листа и не взяв на Хиндемита. Выбрав Листа, он тоже «выразил себя», и тем самым слушаемый им Лист — это и Лист и уже он сам. Здесь мы вплотную подходим к очень важному вопросу, хотя и вытекающему из размышлений Моруа, но не развитому им, к сожалению.
Это то, что иногда называют «конгениальностью» героя и биографа. Мне это слово кажется слишком торжественным, и я предлагаю заменить его другим — скажем, соизбранностью. Дело в том, что не всякий добросовестный и талантливый писатель может одинаково удачно писать о любом герое. Здесь вопрос даже не в «симпатии» или «антипатии», о которых говорит А. Моруа, касаясь биографических работ высоко оцениваемого им английского писателя Литтона Стрэчи; проблема куда сложнее. Тут наиболее часто совершаются те основные, исходные ошибки, которые в дальнейшем достаточно закономерно предопределяют неудачу. Мне кажется, например, что замыслы биографий А. П. Чехова В. Ермиловым или Льва Толстого В. Б. Шкловским были обречены на неуспех в самом зародыше. В обоих этих случаях здесь не было соизбранности, не было той глубины и интимности понимания, не было личного отзвука, которые необходимы. В самом деле, трудно себе представить более чуждые друг другу индивидуальности и склады ума, чем А. П. Чехов и В. Ермилов. Здесь то, что Моруа называет «выражением себя» — биографа в герое, конечно, не могло состояться, ибо неверен был сам выбор. То же, хотя и по-иному, и у В. Б. Шкловского с Л. Толстым. В. Б. Шкловский — писатель очень яркой и индивидуальной личной манеры, давно уже определившейся и почти застывшей. Манера эта (а слог — тоже отражение характера мысли) прямо противоположна всему толстовскому. Поэтому, при всей остроте и талантливости отдельных наблюдений В. Б. Шкловского, переход в тексте книги от многочисленных цитат к собственному тексту биографа производит странное и антимузыкальное впечатление, скажем определенней — впечатление дисгармоническое. Когда В. Б. Шкловский пишет о художнике Федотове — дело другое. Как писал и выражался Федотов, мы не знаем и даже, пожалуй, можем представить его себе этаким армейским, чуть циничным остряком, и слог автора тут не помеха. В биографиях А. П. Чехова и Л. Толстого происходит как раз то, чего справедливо опасается А. Моруа, — героям биографий невольно придавались черты биографов, что их исказило и мало украсило. Универсализм эрудиции и исторического кругозора, конечно, в принципе возможен; универсализм психологический почти невероятен. Я не могу себе представить Ю. Тынянова автором биографии Чернышевского или А. Моруа описывающим жизнь Магомета. Смелость И. Стоуна, пишущего с равным рвением о Джеке Лондоне и Микеланджело, или Э. Людвига, диапазон которого простирается от Гитлера до Христа, при внимательном рассмотрении граничит с поверхностностью и легкомыслием. И тут нужно отдать должное А. Моруа: у него всегда хватало духовной ответственности и серьезности, чувства меры и литературного вкуса: выбирая своих героев, он не гнался ни за сенсационностью, ни за популярностью. Ни Шелли, ни Тургенев, ни Жорж Санд, ни Флеминг не были модными персонажами его эпохи. Он выбрал их по верному внутреннему влечению, и, описав их, он вернул к ним интерес, а точнее сказать, создал его. Так и Юрий Тынянов вытащил из исторического забвения загадочную и неуклюжую фигуру Кюхельбекера.
Что же касается рассуждений А. Моруа о том, что биография, как и любое другое произведение искусства, — результат настойчивого стремления художника «освободиться» от впечатлений и переживаний, обременяющих его душу, или «использовать скрытую и непроявленную страсть», то мне кажется, что эта терминология — это было сказано в 1928 году — несет на себе следы модного в ту пору фрейдизма. Может быть, теперь Моруа эти формулировки бы не повторил, и поэтому не станем к ним придираться. Следует удивляться не тому, что в книге, вышедшей почти сорок лет назад, что-то обветшало, а тому, что устаревшего в ней поразительно мало.
Чтобы покончить с темой «выражения себя» биографа-автора в герое биографии, хочу привести то, что А. Моруа говорит о книгах Литтона Стрэчи: «Жизнь — это хитросплетение действий, мыслей и чувств, часто противоречащих друг другу, и все же в ней есть единое начало, напоминающее тональность в музыке» (глава «Биография как средство выражения»). «Тональность». Да. Удивительно удачно сказано. И, пользуясь этим термином, точным, как образ, а не как научная формулировка, разве нельзя признать, что вот как раз «тональность» А. П. Чехова и его биографа не совпадают.