Много говорится о неизбежности у мемуаристов ошибок, так как чаще всего мемуары пишутся по прошествии многих лет. Как известно, есть ошибки (и много!) и у А. Панаевой, что не мешает нам читать и перечитывать ее книгу и множество раз переиздавать. Что касается ошибок, то я держусь мнения, что они даже небесполезны. Советская издательская традиция — превосходная и высококультурная! — обычно сопровождает новые издания мемуаров разработанным научным аппаратом, то есть подробными комментариями, в которых устанавливаются новые факты, забытые или неизвестные мемуаристу, распутываются неясные или слишком бегло рассказанные эпизоды, исправляются прямые ошибки. Комментаторами во многих случаях были такие люди, как П. Щеголев, Б. Модзалевский, Т. и М. Цявловские, Н. Лернер, К. Чуковский и другие, добросовестная и талантливая работа которых иногда превращалась почти в соавторство. Вспомним, кстати, несправедливо ославленные издания «Academia» 20-х и 30-х годов, в которых были не только красочные суперобложки, но и превосходные комментарии. Часто из таких комментариев вырастали самостоятельные исторические работы (у К. Чуковского, например). Иные ошибки и потребовавшиеся к ним справки и уточнения приводили к открытиям. Одно время на подробное комментирование вдруг возникло гонение, но, кажется, слава богу, оно уже проходит. Настоящий читатель мемуаров всегда ценил и ценит комментаторский аппарат.
Повторяю, что бы мы знали о круге журнала «Современник» без мемуаров П. Анненкова, А. Панаевой, И. Панаева, Д. Григоровича и других? Что бы мы знали о последних днях Льва Толстого без А. Гольденвейзера? О Чехове без И. Бунина и М. Горького? О Савве Морозове без М. Горького и А. Тихонова? Когда я представляю себе зияющие дыры в истории русской жизни на месте знания, подаренного нам этими и многими другими мемуарами, мне делается страшно. Ведь не будь их, наше незнание прошлого было бы непоправимо. Но не станем чрезмерно обольщаться. Зияющие черные дыры исторического незнания все же существуют, и тут уж вряд ли что-нибудь может быть спасено. Разве достаточно мы знаем о Лермонтове? Даже в биографии, казалось бы, так скрупулезно изученного Пушкина есть пробелы. Долгие годы считалось, что часть сожженной поэтом десятой главы «Евгения Онегина» была в начале нашего века восстановлена известным пушкинистом Морозовым. Сейчас, однако, раздаются голоса, что то, что считалось фрагментом десятой главы, — самостоятельное стихотворение, не связанное с «Онегиным» (сборник «Искусство слова», посвященный 80-летию Д. Благого, статья В. Пугачева «Пушкин и Чаадаев», с. 101—111). Друг Пушкина, великолепный мемуарист П. Вяземский, несомненно знавший тайну десятой главы, мог бы на страницах «Старой записной книжки» раскрыть ее, но он не захотел этого сделать. (Сначала это, видимо, было опасно, позже изменились политические взгляды Вяземского.) Мемуарист промолчал, и мы эту тайну вряд ли уже узнаем.
Как известно, мемуары бывают разные. Одни повествуют о становлении личности («Исповедь» Ж.-Ж. Руссо). Другие о картине общества в какой-то период («Мемуары» герцога Сен-Симона). Бывают, так сказать, групповые портреты («Воспоминания» А. Панаевой). Бывают истории одного события (часть мемуаров декабристов). Все они одинаково имеют право на существование. Не стоит требовать от Сен-Симона исповедального пыла, а от Руссо — исторической хроники событий. Между тем подобная критика мемуаров часто встречается. Иногда подвергается сомнению — эту точку зрения высказывал, например, В. Кардин — наличие в мемуарах диалогов. Считают, что по прошествии многих лет невозможно запомнить говоримое. Но так ли это? Разве нам в жизни не встречаются постоянно люди, рассказы которых о случившемся укладываются в схему: она сказала, а он ей сказал? Думается, что, вероятно, существуют разные типы памяти: одни хорошо запоминают слова, другие сохраняют в памяти пейзажи и погоду, третьи фиксируют как бы обобщенный смысл событий — их рассказы умны и бескрасочны. Известно, что Марсель Пруст на долгие годы отчетливо запоминал вкусовые и обонятельные ощущения, а они в свою очередь вызывали у него картины прошлого. Может быть, психологи могли бы нам что-то рассказать об этом.
Часто критикам мемуаров кажутся излишними какие-то подробности. Я помню одну статью о хороших мемуарах, называвшуюся «Гипертрофия частностей». В 20-х годах в журнале «Новый Леф» была напечатана статья «Какая была погода в эпоху гражданской войны». Автору ответ на вопрос, внесенный в заглавие статьи, казался ясным: совершенно неважно, мол, какая была погода, не в этом, мол, дело. Дело, конечно, было не в погоде, но разве этот штрих не мог помочь читательскому воображению представить живую картину исторических дней и разве он излишен? Мемуаристы, рассказывающие о дуэли Пушкина, запомнили, что она происходила в ослепительно солнечный морозный день и, когда поэт ехал на Черную речку, ему навстречу по Дворцовой набережной двигался в традиционном променаде кортеж великосветского Петербурга и Наталья Николаевна тоже участвовала в этом гулянье. «Мороз и солнце: день чудесный!» Почти все как в стихах Пушкина, кроме того, что Пушкин ехал навстречу своей гибели. Эта подробность «о погоде» создает многозначительный и зловещий контраст и вырастает до емкого художественного образа. Никакой романист не придумал бы лучше. А сколько у Герцена подробностей, становящихся образами! Силу их воздействия на читателя увеличивает сознание их достоверности.
Мне могут возразить, что, кроме талантливых мемуаров, во множестве существуют и вялые, невыразительные, серые. Бесспорно. Но можем ли мы отринуть их, руководствуясь только критерием, так сказать, художественности? Если они в любой форме доносят до нас новые факты, ранее неизвестное и никем не описанное, — ни в коем случае. Я, мемуарный читатель-фанатик, решительно предпочитаю даже плохо написанные мемуары, бескрасочные, но правдивые, — бесчисленным «средним» романам и повестям, печатающимся в большом количестве. Для цельной большой исторической картины могут оказаться полезными любые мемуары.
В последние годы у нас появились замечательные мастера мозаичной реконструкции прошлого на тех участках истории, где не оказалось мемуарных свидетельств. Трудно переоценить талантливые работы Н. Эйдельмана «Тайные корреспонденты „Полярной звезды“» и «Герцен против самодержавия», основанные на изученном автором колоссальном историческом материале. Они созданы, так сказать, на месте нашего незнания. Но представим, сколько труда исследователя иногда могла бы заменить одна страница из ненаписанных мемуаров хотя бы того же Миллера, этого удивительного тайного друга Пушкина в канцелярии Бенкендорфа, о котором мы узнали недавно. Очень часто то, что при беглом чтении мемуаров может показаться незначащим штрихом, второстепенной подробностью, деталью, без которой легко обойтись, в иной связи может стать важным звеном, содержательным и красноречивым образом. Все спасенное от исторического забвения есть общественное и гражданское благо. Иногда драгоценностью для будущих историков может явиться даже то, что самому мемуаристу кажется маловажным. Необходимо отказаться от узкосовременной, односторонне-сегодняшней позиции. Подумаем о познавательном рвении наших наследников — и внуков и правнуков. Они не простят нам, если наше время оставит им недостаточно мемуарных свидетельств. Создание мемуаров и их сбережение — это не узколитературная, но общекультурная и общеисторическая задача.
Как достичь того, чтобы интересных мемуаров у нас появлялось больше?
Во-первых, нужно, чтобы их больше писалось.
В последние годы я живу с непрестанным ощущением — как бы сказать? — непрерывного утекания истории. От людей, проживших богатую впечатлениями и сложную жизнь, все время слышишь любопытнейшие рассказы, которые, увы, рассказчиками не записываются. Покойный критик и драматург М. Блейман рассказывал интереснейшие вещи, но записывал далеко не все и, кажется, не самое интересное. Его посмертная, полумемуарная, хорошая книга не включила в себя эти рассказы. То же самое относится к М. Ромму. М. Слонимский оставил после себя воспоминания, но самое интересное, что приходилось от него слышать, он не записал. Я слышал много рассказов И. Эренбурга, оставшихся за бортом его обширных мемуаров. Слушая встречавшихся удивительных рассказчиков, мне часто хотелось оставить собственную работу и только записывать чужие рассказы. Может быть, самая большая ошибка моей жизни то, что я делал это мало и случайно. Записывал же чужие рассказы П. Вяземский. И Пушкин тоже записывал. Лучшей книгой В. Вересаева я считаю его последнюю книгу, большей частью составленную из чужих рассказов. Следует помнить, что все, не записанное ни самим рассказчиком, ни любопытным слушателем, исчезнет в небытии истории, пропадет навсегда. Уже пропало много незаписанных мемуаров, и сколько еще пропадает каждый день и каждый час!