– Макарыч без табака что сорванная трава: повянет-повянет да и совсем высохнет.
Конечно, будить меня в то утро было некому. Я проснулся, когда в окна била утренняя синева и чётко вырисовывались соседские вётлы. Завтракать не стал, хотя чётко понимал, что «приз» за долгий сон мне обеспечен.
И действительно, на конюшне я застал одного Пафнутьевича. Расхаживая по станкам, он вилами сбивал на проход конский навоз. В самом дальнем углу хрумкал соломой Серый Фриц.
– Ну что, Гриша, отличился сегодня? – вручая мне оброть, съехидничал Пафнутьевич. – Так тебе и стоит, не будешь про людей частушки сочинять.
Несмотря на отходчивость старого конюха, наверное, задела за живое вчерашняя частушка, сочинённая мною, о том, что «доски лошади погрызли, а Пафнутьич – ни гугу». Сочинил я её в обед, а вечером, сдавая Хвылю, спел её Пафнутьичу Лёнька, при этом добавив, что критика, как пишет наша районная газета, «не в бровь, а точнее». И то правда, последние дни, когда все лошади и быки были заняты на молотьбе, конюху и кормов привезти не на чем, и, кроме соломы, в яслях ничего не было. Иван Сергеевич, конечно, здорово отругал конюха, но на просьбу оставить в его распоряжении хоть одного быка, сказал:
– Перебьёшься. За день две вязанки сена и на себе принесёшь.
На ток я приехал, когда Федя Мурин прогревал трактор, бегая вокруг него с факелом. Дружки встретили меня хохотом. И даже Витька Грач, восседая на моей любимой Карпетке, кривлялся и показывал мне дулю.
Работа в тот день шла, как старая телега по разбитой дороге: то еле двигается, то совсем станет. Заменивший деда на подаче снопов Гриша Балалайка никак не мог приспособиться, и хоть гремел над током его залихватский мат, ремень слетал чаще, чем хотели даже самые ленивые бабы. Федя Мурин сначала пробовал гоняться за Гришей так же, как за Илюхой, но, поняв, что у Гриши просто не получается, всякий раз, багровея, молча принимался натягивать ремень.
Первым не выдержал Илюха.
– Вот что, – сказал он Гришке, – это тебе не на корабле, флотская твоя душа, на клотике чай пить. Здесь работа серьёзная. Уж лучше я упаду, но больше тебя на полок не пушу. Понял?
– Понял, – буркнул Гришка и отправился к бабам перетаскивать на другое место веялку.
Но хорошей работы не получилось и дальше. В полдень повалил снег, белым покрывалом наваливаясь на молотилку, на людей, снопы, солому. Илюха не успевал протирать лицо полотенцем: снег мешал ему равномерно подавать снопы.
Но, пожалуй, самое тягостное настроение было у меня. Злил Серый Фриц, который еле переставлял ноги, словно у него, как у деда к непогоде, разболелась поясница. От голодухи – ведь я уехал в поле без завтрака – в животе словно на телеге катались. Выручила тётка Варя. В обед, усевшись на кучу свежей соломы, она крикнула:
– Гришка, Гришка, слезай с коня, чем угощу-то!
Упрашивать меня не надо было. Развернув узелок, тётя Варя наделила меня сначала большим солёным огурцом, от которого шёл приятный укропный запах, двумя нечищеными картофелинами, а потом вытащила из-за пазухи краюху хлеба. У меня потекли слюни, задурманило в голове.
Два дня назад Иван Сергеевич приказал выдать молотильщикам, как он сказал, «аванец» – по полпуда смолотой в Синявке ржи. И хотя никакой команды из райкома не было и план хлебозаготовок не выполнили, председатель, на свой страх и риск, рассудил правильно: не дай сейчас людям хлеба – слишком долго на тяжёлой работе не протянут.
«Дождались, сынок, – говорил мне дед, смахивая с ватника мучную пыль, – теперь мы с тобой заживём – кум королю, сват министру. Целый пуд муки на двоих нам с тобой отвалили. Вот схожу в город, дежу отскребу и такой хлебец заквашу – от одного духа до потолка прыгнешь».
– Он силён, твой дед, на обещания, скупердяй чёртов, – сказала мне тётка Варя, – не видит, что внук совсем отощал. Ему только своё на уме – паровоз чтоб на парах стоял. Пока солнце не взойдёт, роса очи выест. Съешь-ка моего хлеба, оно и ждать легче будет.
Ох, права была тётка Варя. Как конфеты, что иногда приносила мне мать из райцентра, получив пенсию за отца, показался хлеб с припечённым капустным листом. Съев краюху, я почувствовал, как тяжёлым медведем наваливалась на меня дремота.
К вечеру разыгралась настоящая метель. В снежной пляске пропадали и молотилка, и стог соломы, выросший за день, и люди. Потянул ветер, и по полю белыми полосами растеклась позёмка. Когда чуть стемнело, работать стало совсем невозможно, да и бессмысленно. Отволгшая хлебная масса не промолачивалась, часть хлеба шла в полову.