– Дела? Какие дела? Что ты имеешь в виду?
– Мне надо набрать листьев шелковицы.
– Соберешь их позднее. Смотри, дождь хлещет вовсю. Малышка скоро заснет, я специально подняла ее сегодня пораньше… смотри, она уже зевает. Так что не беспокойся.
– А если она начнет плакать?
– С чего бы ей плакать? А даже если заплачет, дашь ей соску, и она тут же замолчит. Или скорчи для нее одну из своих смешных рож, которые ей так нравятся. Будь хорошим мальчиком, Гадди. Я ведь знаю, ты можешь.
Я вышел из ванной.
Она перепеленала малышку необыкновенно быстро, как всегда делала, уложила в кроватку, стремительно переоделась и поставила чашку с чистыми сосками на обеденный стол, несколько салфеток, бутылочку с водой и связку старых ключей, с которыми Ракефет любила играть, и три чистые пеленки, напомнив под конец, чтобы я не вздумал поднимать девочку. В крайнем случае я должен был разбудить дедушку.
– А он знает, как обращаться с такими малышками?
– Не волнуйся. Скоро у него будет такая же.
– Где?
– Это не твое дело.
(Видно было, что она проговорилась.)
– И все-таки – где?
– В Америке.
– Как это случилось?
– Вот так и случилось. Как всегда.
– И все-таки… с чего вдруг?
– Да успокойся ты. Какая тебе разница? – И она обняла меня. – Ну все, Гадди, я пошла. Он скоро проснется, но ты к нему не приставай. Ракефет будет спать. Если она заплачет, дашь ей соску, и она уснет снова. Только не хватай ее грязными руками.
Она жутко нервничала.
– Купишь мне что-нибудь?
– А чего бы ты хотел?
– Самолет.
– Договорились.
– Только не спутай: самолет. А не вертолет. Потому что вертолет у меня уже есть. Ты разницу между ними знаешь?
– А то…
– Почему он ночью плакал?
– Дедушка? Потому что он не виделся с нами много лет. Не видел тебя.
– Но почему он плакал?
– От волнения. От избытка чувств. От радости. Ты сам ведь тоже можешь расплакаться от радости.
Как обычно, выглядела она грустно, может быть, в этот раз больше, чем всегда. Она выключила обогреватель. «Здесь достаточно тепло», – сказала она, поцеловала меня и ушла, сказав под конец, что вернется через два, самое большее три часа. Я отправился на кухню и открыл холодильник, чтобы посмотреть, что там, – не потому, что проголодался, а так, на всякий случай. И увидел там упаковку орехов в шоколаде, которые отец любил грызть, сидя перед телевизором, после того как поужинает. Я положил эту упаковку на обеденный стол и закрыл холодильник. В доме стояла полная тишина, и я включил телевизор, но на экране не было ничего, кроме полосок, и я выключил его. Из кладовки я достал все свои машины и выстроил их в ряд, но внезапно остановился и пошел посмотреть на дедушку, приоткрыл чуть-чуть дверь в его комнату и сквозь узенькую щель ничего не увидел. Сделал щель чуть шире и прислушался, но не услышал ничего. И не увидел. Разве что сквозь полумрак можно было разглядеть все тот же чемодан, который я уже видел поутру; сам дедушка лежал в постели скрючившись так, что казалось, будто его голова лежит отдельно от тела. На тумбочке была, я знал это, открытка, на которой были цветы и надпись: «Добро пожаловать» – я сам ее сделал. И я прикрыл дверь и пошел к себе в комнату, где спала малышка, лежала тихо, а потом вдруг повернулась на бок и вздохнула, и не просто, а как это сделала бы старая женщина, прожившая долгую и тяжелую жизнь. Я взял коробку с шелковичными червями и вышел.
Достал одного шелкопряда, посадил в пожарную машину, положил туда же листик шелковицы и стал возить туда и обратно, стараясь понять, что он чувствует. Неожиданно зазвонил телефон, звонил дядя Аси из Иерусалима, ему нужен был дедушка, и он не мог поверить, что дедушка еще спит, – он что, уснул снова? Он и не просыпался, сказал я и добавил, что мамы нет дома. Хочешь, чтобы я его разбудил? Он задумался на минутку, нет, сказал он, не надо, пусть спит, я позвоню позднее, ближе к вечеру. Я написал имя Аси на блокноте возле телефона и вернулся к своей гусенице, которая к тому времени сама выбралась из пожарной машины, и я сунул ее обратно в коробку, взял другую, посадил ее в вертолет, снабдил половинкой листа и отправил в полет до кухни.
На кухне я выпил немного сока и заел его папиными орехами; за окном лил дождь и было пасмурно, точь-в-точь настоящий зимний день, каким он и должен быть накануне седера. Хорошо, если не будет хуже, подумал я, но тут заметил, что червяк пытается выбраться из вертолета, и я подумал, что его следует покормить еще чем-то, и предложил ему кусочек ореха, но не угадал, орех он есть отказался, а раз так, я засунул его обратно в кабину и мы полетели в родительскую спальню, где я опустил жалюзи, достал одеяло и улегся на кровать вместе с вертолетом. На вертолете, как и полагается, была маленькая белая лестница, и когда я откинул ее, этот жирный белый червяк, которого я назвал Сигаль, и в самом деле соскользнул по лестнице вниз прямо на шерстяное одеяло и пополз среди складок, будто оказался на Луне. Снова раздался звонок телефона, папа поставил их везде, где только мог, и на этот раз звонил именно он, и он, как и дядя Аси, не мог поверить, что дедушка все еще спит. Должно быть, он накурился травки, сказал папа, а я предположил, что он заболел. Внезапно он спросил, где я нахожусь и с какого телефона разговариваю, хотя я знал, что он всегда это чувствует, где я и что со мной, где бы он сам ни находился. Поэтому я честно сказал, что разговариваю по телефону из их с мамой спальни, что ты там делаешь, спросил он тут же, ничего не делаю, ты только не переверни там все вверх дном, сказал он, может, тебе лучше все же прилечь и поспать, и я сказал, что может быть. И я на самом деле попытался задремать – в доме была полная тишина, за окном стояла мгла, и под шум дождя действительно закрывались глаза и накатывал сон, но, может быть, причиной было то странное вино, которое я попробовал. Или всё вместе. Я не разобрался в этом до конца, потому что малышка начала плакать. Сначала чуть-чуть, это папин звонок разбудил ее, без всякого сомнения, звонок и его раздраженный голос из трубки, и я решил подождать, пока она замолчит, может быть, ей просто приснился плохой сон: например, что кто-то украл ее бутылку с водой или что-то в этом роде. И в самом деле, плач стал стихать, но потом возобновился с еще большей силой, и я понял, что пришло время мне что-то с этим делать, так что я слез с родительской кровати и вышел из комнаты, чтобы засунуть малышке ее соску в рот.