Христианские епископы и священники разных регионов и толкований, к сожалению, не примирились между собой. IV век стал временем бурых синодов и соборов, на которых в весьма напряженной обстановке, подчас даже со случаями рукоприкладства, шли нескончаемые споры по вопросам не только догматики, но и власти. Никейский собор, заявивший о первенстве «Римской кафедры», дал толчок соперничеству между Западом и Востоком в деле созидания и укрепления церкви, которое в итого привело к их великому расколу, столь трагически отразившемуся на судьбах Средиземноморья и всей Европы.
Христологические споры были по существу продолжением тринитарных, но в них на передний план выдвинулась проблема соотнесения в Христе двух природ — божественной и человеческой. Новый завет возвестил, что Логос как божественное творческое начало воплотился в конкретной исторической индивидуальности — Иисусе Христе, который был рожден девой Марией. Если в Христе первое, или производящее единство — это Логос, т. е. Бог как действующая сила, то второе его начало — человеческое, именно поэтому он, согласно Священному писанию, есть второй Адам. Обретя человеческую плоть, Христос осуществляет свое предназначение Спасителя.
Появились различные толкования того, как соединяются в Христе божественная и человеческая природы. Аполлинаристы, а затем монофизиты абсолютизировали божественную природу, усматривая в плоти Христа лишь некую «кажимость». Несториане же настаивали на преобладании в нем человеческой природы.
Римская кафедра, не очень вникая в теологические тонкости споров, попыталась взять на себя роль примирителя сторон, однако эта попытка практически не удалась. Собор в Халкедоне, в 451 г. утвердивший догмат боговоплощения, который гласил о совмещении в Христе во всей полноте божественной и человеческой природ «не через смешение сущностей, но через единство лица», углубил организационное расхождение церквей. Константинопольский патриарх был провозглашен равным римскому первосвященнику.
На Западе, однако, в конце IV в. больший общественный резонанс, чем споры о природах Христа, вызвало появление пелагианской ереси, решительную борьбу с которой повел один из «отцов» римско-католической церкви — Аврелий Августин. Центральным пунктом разногласий Августина и Пелагия было толкование свободы воли и божественной благодати. Пелагий полагал, что человек изначально свободен в своем выборе и не отягчен бременем первородного греха, а это ставит его в довольно независимое положение в отношении благодати божией. Августин же настаивал на абсолютности божественного предопределения и благодати и греховности человеческого рода, хотя и не отрицал наличия у человека свободы воли. Собор в Эфесе в 431 г. осудил инакомыслие Пелагия.
Несмотря на острейшую религиозную борьбу, в которой христианский бог побеждал богов-олимпийцев, римское общество, за исключением собственно духовенства, было гораздо более глухо к теологической полемике, чем население на Востоке, где тринитарные и христологические споры приобрели животрепещущий характер и волновали всех — от монархов до простолюдинов. Западная же аристократия замкнулась в своем кастовом высокомерии; плебс с еще большим неистовством требовал хлеба и зрелищ; императоров больше всего беспокоила борьба за власть и страх за собственную жизнь. Чиновники и официалы едва справлялись с нарастающими, словно снежный ком, экономическими, финансовыми и социальными проблемами, при случае с удовольствием уступая их решение епископам. Колоны и мелкие владельцы земли выбивались из последних сил, чтобы взрастить хоть скудный урожай на истощенной земле в условиях, когда разбойники и варвары постоянно угрожали самому их существованию, а крупные землевладельцы, окруженные вооруженными отрядами (как в будущем феодалы), отбирали у них не только излишки, но и необходимое, — голод и эпидемии стали рядовыми явлениями в еще недавно обильной Италии.
Вся эта нестабильность и нарастающее давление варварских племен на границы империи порождали у людей страх и изматывающую беспечность безнадежности. Экзальтация и религиозный энтузиазм самого различного толка уживались с разгулом и изощренным развратом, спиритуалистические искания с грубейшими материальными устремлениями, жадностью, корыстью, полнейшим невежеством. Императорский двор и сенаторская аристократия погрязли в интригах, предательстве и измене. «Славный римский народ» также, по существу, перестал уже существовать, превратился в неорганизованные и разноязыкие толпы, которым было очень мало дела до великого прошлого Рима. Это тем более объяснимо, что население «Вечного города», и западных провинций давно уже не было этнически однородным, запад заполонили выходцы с Востока и варвары, принесшие сюда свои религии, мировосприятие и образ жизни. Ведь недаром еще во II в. едкий Ювенал утверждал, что сирийский Оронт стал притоком Тибра. В этой вакханалии страха и разгула люди пытались найти выход: одни в гальванизации древних и иноземных языческих культов, другие — в аскетическом служении христианству. Однако в IV в. христианство на Западе все еще не стало массовой религией. Его подчас принимали из моды, по карьерным или имущественным соображениям, от него легко отказывались, втайне умилостивляя древних привычных или иноземных богов. Приверженцами же древней религии, защитниками великого прошлого Рима остались наиболее образованные представители высшей римской аристократии.
Если бы мы захотели воссоздать жизнь западного общества по источникам того времени, то перед нами предстали бы две совершенно различные картины. В произведениях языческих писателей мы видим золотовенчанный вечный Рим, гордящийся своей былой славой и благочестием, верный древним богам, сделавшим его своим избранником и даровавшим ему великую миссию господства над миром. Об этом пишут поэты Авсоний, Клавдиан, Рутилий Намациан. Об этом же свидетельствует и переписка крупнейшего государственного деятеля того времени Квинта Аврелия Симмаха.
По примеру Цицерона и Плиния Младшего он оставил десять книг писем, в которых запечатлелись его время и его современники. Конечно, Рим уже перестал быть столицей государства, императоры предпочитали ему Милан и Равенну. Однако он все еще оставался духовным средоточием западного мира, местом пребывания сената. При чтении писем Симмаха создается впечатление, что жизнь второй половины IV в. мало чем отличалась от жизни, описанной Плинием Младшим на исходе I и в начале II вв. Сенат все так же был запутан в сетях личных счетов и противоречий, которые волновали его гораздо больше, чем дела империи. Он льстит императорам Грациану и Феодосию в тех же выражениях и с таким же подобострастием, как прежние ораторы Домициану или Траяну. Знать и чиновники все так же домогались выгодных должностей, суливших быстрое обогащение и реальную власть. Аристократы, как и прежде, окружены толпами клиентов и льстецов. Симмах пишет, что «в Риме считается величайшим почетом быть окруженным толпою» .
Регулярно и с большим тщанием отправляются языческие обряды, продолжают существовать коллегии авгуров, весталок, других римских жрецов. Знать увлекается литературой, риторикой, отчасти философией, но еще больше она следит за модами и строжайшим соблюдением этикета. Симмах сетует, что светские обязанности поглощают большую часть времени, но все же считает невозможным не отдавать необходимые светские визиты. Словом, кажется, что жизнь течет по искони заведенному порядку, которому ничто не угрожает.
Народ упивается гладиаторскими боями и зрелищами и идет за тем, кто его лучше накормит и развлечет. И Симмах, будучи префектом Рима, просит у императора помощи в организации цирковых и театральных представлений. Император проявляет щедрость, и жажда толпы удовлетворяется конскими ристаниями, представлениями, в которых участвовали слоны, привезенные для этого издалека. Для празднеств в честь претуры сына Симмаха любящий отец позаботился даже о том, чтобы в Рим были доставлены крокодилы! Гладиаторы продолжали умирать на аренах Рима, и не случайно поэт Пруденций призывал прекратить кровавые игры, но его голос не был услышан.
Письма Симмаха, свидетельства людей его круга позволили некоторым исследователям сделать вывод, что люди того времени не ощущали переломного характера эпохи, в которой они жили. Симмах, конечно, видел многие пороки той поры, ему самому пришлось защищать религию своих предков и потерпеть в тяжелой борьбе окончательное поражение. Тем не менее, незадолго до этих событий он восклицает: «Мы живем в век, благосклонный к добродетели, когда талантливые люди должны жаловаться только на себя, если не получают того, что они заслуживают» . Поистине позиция столь же идеалистическая, сколь и трогательная!