Тем не менее, преобладающий тон ранней апологетики — это яростные нападки и осуждение языческой культуры. Противодействие ей и еще большая неразборчивость в методах критики характерны для латинских апологетов, в особенности для Тертуллиана. Тертуллиан был родом из Карфагена, жил при Септимии Севере. Он принял христианство уже будучи взрослым и стал наиболее страстным, даже яростным его защитником. Это объяснялось не только чертами его характера и превратностями личной судьбы, но и том, что жизнь его пришлась на то время, когда христианство превращалось в массовую религию, вербуя все новых и новых сторонников, в том числе и из более высоких и обеспеченных слоев общества. Оно становилось социально значимой силой и нуждалось уже не в оправдании, но в нападении. Лучшего исполнителя этой задачи, чем запальчивый и ригористичный Тертуллиан, трудно было отыскать. Он заявил, что не может быть ничего общего между Афинами и Иерусалимом, между академией и церковью, между философом и христианином, между питомцем Греции и небом. Вера для Тертуллиана не только несравненно выше всякой науки, но ее вообще ввиду абсолютного превосходства нельзя даже сопоставлять с разумом. Лишь свободный от науки человек, полагал апологет, может быть настоящим христианином, ибо только незапятнанной знаниями душе присущи высокие нравственные начала. Категорические максимы Тертуллиана были резюмированы в средние века как «верую, ибо абсурдно», хотя сам он никогда не писал этой фразы. Тем не менее Тертуллиан тоже не свободен от влияния римской риторики, он, собственно, нападает на античную культуру, пользуясь во многом ее же методами. Надо сказать, что нигилистическое отношение Тертуллиана к разуму, философии, знанию находило в средние века едва ли не намного больше сторонников, чем «умеренная позиция» Юстина и его последователей.
Живший через сто лет после Тертуллиана Арнобий, успевший насладиться официальным признанием христианства (ум. в 327 г.), проводит в своих сочинениях мысль, что «мудрость человеческая есть глупость перед первым богом». Ни философское мудрствование, ни мирское знание, по его мнению, не могут привести человека к познанию бога, а следовательно, бесполезны. Но все же Арнобий не отметает их безоговорочно. Хотя разум и является ненадежным проводником, однако если человека ничему не учить, душа его останется подобной чистому листу. Следовательно, в знании и воспитании, но обязательно руководимых верой, есть некая польза.
Еще более ярко этот двойственный подход представлен у Лактанция, которого потомки называли «христианским Цицероном». Осуждая языческую мудрость и языческую литературу, Лактанций тем не менее следует их великим образцам. Он занят поисками пути и истинной мудрости. Отождествляя ее с христианским учением, он вместе с тем старается обогатить его философией, создать некий философско-христианский синтез, в чем предвосхищает Аврелия Августина. Идея соединения языческой образованности и христианской культуры пронизывает диалог другого апологета, Минуция Феликса, «Октавий» (III в.). Однако в IV в. Тертуллиан обрел достойного последователя: Фирмик Матерн требовал уничтожения языческих культов, а вместе с ними и всей языческой культуры.
Стремление поставить ученость язычников на службу христианству присуще таким деятелям церкви, как Иларий из Пуатье, — поэт и гимнограф, один из основателей монашества на Западе. Иларий в поисках лучших форм монашеской организации даже совершил путешествие на Восток, где изучал греческий язык, богословие и философию. Он пытался использовать мудрость, почерпнутую отчасти у язычников, для укрепления догматического богословия.
В большей степени философом был Марий Викторин, отличавшийся образованностью и прекрасным знанием древней философии. Он перевел на латинский язык сочинения неоплатоников, уделял много времени разработке логической проблематики. Для него не было вопроса, нужна ли мудрость язычников. Всей своей деятельностью он решил ее однозначно, соединив разум и веру. Вместе с тем реально вера у Викторина часто отступает под натиском разума, философ в нем сказывается гораздо сильнее, чем теолог.
Самый блестящий проповедник западного мира IV–V вв. Амвросий Медиоланский, много сделавший для сближения западного и восточного точений в христианстве, находился под заметным влиянием риторической культуры, в особенности Цицерона. И хотя он выступал против язычества резко и целенаправленно и сыграл решающую роль в последнем акте борьбы против древней религии, однако и он проявлял интерес к некоторым сторонам античного знания.
«Отец церкви» Иероним (340–420 гг.) был «мужем трех языков». Он так и не сумел преодолеть в себе «цицеронианца» и страстного поклонника языческих авторов. Ссылки на «нашего Туллия», «нашего Горация», «нашего Вергилия» нередко в его сочинениях затемняют «свет» Священного писания, приводя к выводам, подчас парадоксальным для ревностного христианина.
Ученик известного римского грамматика Элия Доната, Иероним всегда отдавал предпочтение филологическим изысканиям перед философскими дефинициями. Владея древнееврейским и греческим языками, он осуществил труд, который стал одним из важнейших условий автономизации западной церкви. Не удовлетворенный тем, что существовавший до него перевод Библии на латинский язык, так называемая «Итала», был далеко не адекватен официальному тексту Священного писания, он предпринял его переделку на основе широких филологических сопоставлений. Иероним сделал новый перевод Ветхого завета, исправил перевод Нового завета, а также ряд других канонических текстов. Латинским вариантом Библии — Вульгатой — западная церковь обязана Иерониму.
В средние века широко читаемыми были принадлежавшие ему комментарии к Библии и другие сочинения, многочисленные и разнообразные по характеру, стилистике, языку. Но особенной популярностью пользовались ярко и просто написанные жития пустынников, в которых блестящий эрудит Иероним как будто забывал о своих любимых античных авторах и литературной изысканности. Рассказанные им легенды стали предшественниками латинской житийной литературы, предназначенной самым широким слоям средневекового общества. Иероним оказался у истоков той тенденции развития христианской теологии, которая нашла воплощение в деятельности папы Григория Великого и характеризовалась решительной дифференциацией религиозного сознания и теологической практики с учетом ее наибольшего влияния на массы. Таким образом, создавалось внутри дифференцированное (и от этого часто более действенное) единство идеологии, предназначенной питать умы, души, чувствования верующих, удовлетворять все их интеллектуальные, духовные и эмоциональные запросы и в то же время направлять их в строго определенное русло. В отношении же античного наследия Иероним занимал иную позицию, чем Григорий. Он был сторонником его использования для нужд христианства.
Деятельность христианских апологетов и «отцов церкви» обнаруживает, что и те, кто отрицал языческую мудрость, и те, кто стремился к созданию некоего симбиоза ее и христианства, — все они вышли из риторической школы, из риторической культуры, которая диктовала им формы выражения мыслей и полемики и до какой-то степени влияла и на способ мышления. Отрицаемое или принимаемое с оговорками культурное наследие древности было той питательной средой, без которой христианство не могло бы взойти столь обильно. Оно развивалось и оттачивалось в полемике с языческой культурой, дифференцировалось и приобретало философскую глубину, ибо имело в высшей степени достойного и образованного противника. Ведь не случайно в апологетических и полемических сочинениях христиан так много места уделяется изложению учений и доводов язычников и так подробно разворачивается их критика. Сопротивляясь, критикующий исподволь учился у критикуемого, победитель у поверженного. И трудно сказать, был ли поверженный на самом дело побежден, ведь часто он незаметно брал победителя в свои сети, заставляя мыслить и писать так, как этого хотелось тому, кого отвергали. Языческая интеллектуальная и языковая культура и система образованности постепенно проникали в кровь и плоть христианства. Однако это не способствовало какому-либо смягчению христианства в его отношении к язычеству, наоборот, вооружаясь оружием противника, оно делалось к нему еще более нетерпимым и агрессивным.