– Чем вам не угодила эта картинка? – спросила Казароза.
– Стихами. Чистейшей воды гомаранизм, причем правого толка.
– Неправда! Левого! – услышав, крикнула Ида Лазаревна.
– Оставь, Идочка, все равно ему ничего не докажешь, – попытался урезонить ее Варанкин.
Их недолгий роман закончился с появлением Свечникова. На него она обрушила свой миссионерский пыл, который, как уверял Сикорский, у Иды Лазаревны неизменно перетекал в нечто большее. Ее тянуло к неофитам, как зрелых матрон тянет к мальчикам.
– По уставу клуба, – указал ей Свечников, – любая наглядная агитация утверждается большинством голосов членов правления. Этот плакат в должном порядке утвержден не был. Вы пользуетесь нехваткой календарей, чтобы протолкнуть в массы свою групповую идеологию.
– Вот как! Идеологию всечеловечества ты называешь групповой? – вспыхнула Ида Лазаревна.
Свечников промолчал.
– У вас роман с этой рыженькой? – спросила Казароза.
– С чего вы взяли?
– Вижу. Так сердятся только на своих мужчин. Не дразните ее, в ней есть что-то кошачье. Кошка – опасный зверь.
– Не люблю кошек.
– И котят не любите?
– Котята еще туда-сюда.
– А я девочкой поступала в пансион, и меня спросили, кем я хочу стать, когда вырасту. Другие девочки говорили, что хотят быть хорошими матерями и женами, преподавать в гимназии или поступить в армию сестрами милосердия, но мама велела на все вопросы отвечать честно. Ну, я честно и ответила: хочу стать котенком. А ведь мне уже восемь лет было, дуре!
Она притихла, слушая, как Сикорский объявляет первый номер концерта:
– Отрывок из поэмы Хребтовского «Год, который запомнят». Исполняет Тамара Бусыгина.
Толстая стриженая девушка села к роялю и речитативом, под бурные грязные аккорды, от которых шевелились приколотые к занавесу бумажные звезды, продекламировала:
Карлуша, сидевший слева от Казарозы, шепнул ей:
– Думаю, вы не в курсе. В восемьсот семьдесят первом году была Парижская Коммуна.
Декламаторша энергично заработала правой педалью, рояль загудел, обещая близость финала. Наконец, предваренный двойным глиссандо, он обрушился в зал:
Казароза тихонько засмеялась.
– Вам это смешно? – спросил Свечников.
– Нет, просто исполняю роль смешливой франтихи.
Он слышал слабый запах ее волос, видел проколотую, но без сережки, мочку маленького уха. Серьги продала, наверное, или поменяла на продукты. Представил ее с миской мучной заварухи, с пайковой осьмушкой в детских пальчиках. Нежность кошачьей лапкой трогала сердце. Сидели рядом, плечо деревенело, касаясь плечика ее жакетки.
– Там, сзади, – шепнула она, – сидит один человек. Где-то я его раньше встречала.
Он обернулся и увидел, что в предпоследнем ряду нагло расселся Даневич. Рядом с ним – Попов, тоже студент, главный из трех городских непистов, недавно объединившихся с идистами. Это-то и мешало окончательно размежеваться с гомаранистами. В борьбе с Даневичем и Поповым группа Варанкина выступала как союзник, разрыв с ней был тактически преждевременным.
Он хотел выставить этих раскольников из зала, но не успел – сосед передал записку от Сикорского: «Следующим номером Казароза. Пусть приготовится».
Вдвоем выбрались в проход у окон, Свечников чертыхнулся, зацепив ногой электрический провод на полу. От розетки в конце зала он тянулся к пирамиде из трех стульев возле второго окна. На сиденье верхнего из них Варанкин устанавливал «волшебный фонарь».
– Световой эффект, – пояснил он Казарозе, заряжая пластину. – Цвет подобран с учетом вашего псевдонима.
– Бабилоно, Бабилоно, – тихо сказала она.
– Алта диа доно, – с той же интонацией продолжил Варанкин.
На сцене маршировали, скакали верхом на палочках, кружились, приседали, замысловато подпрыгивали две девочки и два мальчика из школы-коммуны «Муравейник», питомцы Иды Лазаревны. Мальчики, судя по надписям на пришитых к их спинам бумажках, изображали немца и англичанина, девочки – русскую и француженку. Нации помельче символизировались бумажками без хозяев. Нанизанные на нитку, как елочная гирлянда из флажков, они висели от одного края сцены до другого.