Поздняя латинская поэзия

О, святой Купидон, владыка любовного часа!
О, как губы смешались с губами, припав в поцелуе!
Как сплелись и застыли в объятиях тело и тело!
Правую Марс оторвал ладонь от богининой груди, —
110 Левой его руке тяжело под закинутой шеей,
И опирается он на лилеи и нежные розы.
Легких касания ног возжигают влюбленного бога
Жаром, угодным богине. Уже утомленные члены
Ярого бога объемлет покой, а в груди еще пышет
115 Прежняя страсть, и не гаснет пожар, и волнуется пламя.
Он и в дремоте своей выдыхает долгие вздохи,
Полные жара любви, снедающей самые недра.
С ним и Венера вдвоем, томимая знойной отравой,
В жгучем пылает огне, и сон ее неспокоен.
120 О, блаженнейший вид! Осеняет тела обнаженных
Дремы властная длань. Лежит на руке белоснежной
Светлая шея, и грудь сияет двойною звездою.
Полуоткинувши стан, изогнула упругую спину
Пафия, боком своим прижимаясь к Марсову боку,
125 С друга не сводит очей и смежает медлительно веки.
Но и во сне хороша. А меж тем на дубравной опушке
Марсов доспех ворошит Купидон: металл за металлом,
Панцирь, щит, клинок, шелом с устрашающим гребнем,
Все перевил он в цветы, и ворочает тяжкую пику,
130 И удивляется сам, как стрелы его всемогущи.
   Вот уже Феб воссиял в середине небесного круга,
Пламенный, меря часы растущим пространством полета,
И огневых удержал скакунов. О, неверный свидетель,
О, завистливый свет! Утехи влюбленной Венеры
135 Выданы зорким лучам. Предстают правосудному взгляду
Марс, Венера, Амур: меж листьями веток дробятся
Пятна света, и скрыть вину уже невозможно, —
Видел солнечный бог, коней с крутизны устремляя,
Как пламенел любовью Градив на ложе Киприды.
140 О, тщета всех надежд! Неужели богам и богиням
Тоже нет бестревожных отрад? Любимый Любовью,
Кто бы себя не почел безопасным под сенью подруги?
Боги уличены — на что же надеяться смертным
В их неурочной любви? Кому и какими богами
145 Взмолишься, прелюбодей? о каком воззовешь ты покрове?
Нет и Венере покрова самой! Сжимая поводья,
Феб лицо обратил к дубраве, скрывавшей влюбленных,
И произносит такие слова: «Зачем расточаешь
Стрелы свои, Купидон? не твоей ли матери рана
150 Мне облегченье дает? О любовь моя, будь беззаботна:
Ты не вина для суда, ты только предмет для сказаний».
    Так промолвив, он горькую весть обращает к Вулкану:
«Слишком беспечный супруг, скажи, где твоя Киферея?
Ждет ли тебя в слезах? Блюдет ли любовную верность?
155 Если тебе от нее и впрямь незнакома обида,
Может быть, скажешь: где Марс, кому сам ты выковывал копья?»
Молвил, и света поток обрушил на рощу богини,
Всем сияньем своим обличая вину вероломной.
   Оцепенел владыка огня пред лицом преступленья.
160 Сквозь онемелую скорбь с трудом прорывается ярость:
Буйно гремят слова, несутся горькие стоны,
Бьется нутро, и сквозь гнев тяжело вздымаются вздохи.
Грозный, в этнейские недра грядет; звучит повеленье —
Руки рвутся к труду, скорбь множит уменье усердных;
165 Как они вместе сильны — бог, искусство, супружество, пламя,
Скорбь, обида и гнев! Не успел супруг объясниться,
Как уж выходит на месть, сжимая казнящие узы.
Вот он в рощу вступил, ни Харите не зрим, ни Амуру,
Негодованье свое мастерству хитроумному вверив —
170 И нечувствительный взмах налагает на сонные руки
Крепкую вязь, осторожно примкнув им запястье к запястью.
    Марс пробуждается, с ним и богиня прекрасная рядом;
Может быть, он бы и смог разорвать оковавшие цепи —
Но удержала любовь: не поранить бы руки подруги.
175 Что, испугался теперь, Купидон? за щитом и под шлемом
Ищешь приюта, злодей? А Марс угрюмые взоры
Злобно кидает вокруг, уличенный на месте любовник.
Лишь Киферея одна, не смущенная тем, что раскрылось,
В помысле держит ответную месть, за коварством коварство
180 Перебирает умом, и любовь ей — орудие казни:
Цель близка, и уже рога изгибаются бычьи
Дочери Феба, в соблазн двуприродной манящие страстью.