Думитру взял карандаш и обвел на карте места дислокации противника. Задержавшись на одном из кружочков, он многозначительно сказал:
— Здесь артиллерия! Понимаете, здесь артиллерия!
— Хорошо, хорошо! Спасибо! — ответил капитан, по-дружески похлопав его по плечу.
— Сигареты есть? — спросил другой советский офицер стоявшего в стороне лейтенанта Корнелиу. — Сигареты?
Корнелиу извлек из сумки, привязанной к седлу, неначатую пачку и протянул ее советскому лейтенанту, показывая знаками, что он может оставить себе всю.
Они разошлись, пожав друг другу руки, как старые знакомые. Румынские офицеры улыбались, глядя вслед советским офицерам, которые тем временем обернулись и крикнули:
— До встречи в Берлине!
Корнелиу и Думитру ответили им, помахав руками.
Солдаты снова оказались в горах. Оставшаяся позади бескрайняя равнина, продуваемая не знающими усталости ветрами и поливаемая нескончаемыми дождями, вымотала их души, утомила глаза. Земля без гор — это земля, не получившая благословения.
На флангах наступающие советские и румынские войска уже перевалили через горы, но здесь, в центре, еще остались очаги сопротивления врага, которыми только они, горные стрелки, могли овладеть. На извилистых дорогах уже не появлялись танки. Эти стальные громадины, от рева которых содрогалась земля, уступили место лошадям, тащившим на себе разобранные орудия, ящики со снарядами, мармиты, самые различные грузы, сопровождающие солдат в походе.
На рассвете подразделения вошли в село с труднопроизносимым названием. Они ждали приказ из дивизии, готовясь к атаке. «В любом случае до вечера перейдем в наступление», — думал Никулае. Между тем роты горных стрелков только еще занимали позиции на поросших лесом высотах севернее населенного пункта.
Большинство местных жителей покинули родные места: дома стояли пустые, на улицах — ни души, лишь на околице они встретили нескольких человек, оставшихся в селе.
Дом, в который Никулае вошел вместе с Констандином, принадлежал, видимо, богатым людям, в нем было много комнат. Тусклый свет, проникавший внутрь через запыленные стекла окон с белыми занавесками, падал на разбросанные повсюду вещи. В одной из комнат сержанты отыскали чугунную печурку. Констандин вызвался поискать дров и вышел.
Никулае остался один. Он снял шинель и бросил ее на стоявший около окна стул. Когда он повернулся, его взгляд наткнулся на портрет, висевший на стене. С портрета внимательно, с упреком смотрел пожилой мужчина. Никулае почувствовал себя неловко под этим вопросительным взглядом. Действительно, сержант был здесь всего лишь гостем, этот дом ему не принадлежал. Но какое это имело значение! Был дом, а ему нужно было укрытие. Он взял шинель, небрежно брошенную на спинку стула, и неспешными движениями повесил ее на вешалку за дверью. Так было лучше, уважительнее. Никулае вдруг почувствовал плавающий в воздухе дух дома. Дух дома, преследующий его живыми глазами пожилого мужчины, изображенного на портрете. Возможно, именно он построил дом. Он и другие, которых Никулае никогда не видел, но по всему чувствовалось, что хозяева — люди энергичные, деловые.
У Никулае будто появилась потребность извиниться, попросить разрешения остаться здесь: «Господа, пожалуйста, извините нас, знаете, и у меня есть дом где-то, правда, меньше — дом моего брата. Наш дом, родительский, унесла река. Ну ничего, и я построю себе дом, когда приду домой, наделаю крепкого, хорошо обожженного кирпича, мне поможет и Паулина, моя жена; она хорошая девушка, работящая и красивая, мы еще не поженились, но договорились о свадьбе; так что будет и у меня дом, а пока приютите нас, прошу вас, хотя бы на один вечер; мы разведем огонь, согреемся, видите, на улице настоящая зима…»
Констандин вернулся с охапкой дров, с шумом бросил их на пол. Он открыл дверцу терракотовой печурки с гладкими блестящими боками, достал из-за пояса штык и счистил им скопившуюся на решетке золу. Аккуратно сложил кучку сухих щепок поверх скомканной пустой пачки сигарет «Национале», поджег и повернулся к Никулае. В полумраке комнаты на его лице заиграли отсветы огня, и в глазах можно было прочитать неосознанное еще Никулае довольство. Но мысль о доме, о печке, о тепле захватила и его. Выполнив этот малозначащий сейчас ритуал разжигания огня, он превратился в того домашнего человека, который остался только в его воспоминаниях.
Никулае выложил из ранца две коробки консервов и поставил их к огню. Сам вытянулся на полу у печурки, время от времени поворачивая к огню банки то одной, то другой стороной, не отрывая глаз от пышащих жаром углей и подбрасывая в огонь поленья.