И вот Джикэ вошел в село. Из-за ворот его провожали любопытные и перепуганные взгляды. Он кивал в знак приветствия, но не мог произнести ни слова. Люди, которые встречались ему по дороге, отходили в сторону и смотрели ему вслед. Они или не узнавали его, или не осмеливались обратиться к нему, спросить его о чем-нибудь. Ясно было, что они боялись разрушить колдовство, прогнать чудо, очевидцами которого были, боялись накликать какое-нибудь несчастье. Хорошо еще, что все происходило в разгар дня, а что, если бы был вечер?..
Люди боялись его? Это несомненно. Некоторые не только отходили в сторону, но и перепрыгивали через канаву и прижимались к заборам, провожая его взглядом. Женщины кланялись и невнятно бормотали обрывки молитв:
— Боже храни!..
Неподалеку от дома Джикэ увидел бежавшую ему навстречу девушку. Разрушая окружавшее его колдовство, она кричала:
— Непе Джикэ! Йене!..
То была его младшая сестра, Миоара. Он узнал ее, хотя, когда уходил на фронт, она и ростом-то была с вершок. Теперь же походила на барышню. Но голос был все тот же, так же, как взгляд, походка. Девчонка подбежала к нему, с плачем бросилась на шею:
— Нене!..
Впервые с тех пор, как он отправился домой, у него на глазах выступили слезы. Все кончилось. Только теперь все кончилось. Миоара вытащила у Джикэ пустой рукав из-за пояса и пошла рядом, держась за него, как за настоящую руку, бросая время от времени взгляды на брата. В воротах, окаменев, стояла его мать, уткнувшись лицом в синий фартук с широкими карманами, сшитый из мужских брюк. Может, из брюк сына.
Но Джикэ не подошел к матери. Он вошел во двор, бросил крест на землю, пошел под навес, схватил левой рукой топор. Вернулся к кресту и несколькими ударами расщепил его на несколько частей. Сгреб ногой щепки, достал из кармана мундира коробок спичек, с проворностью, удивившей мать и сестру, поджег кучу. Он не тронулся с места, пока не сгорела последняя щепочка, пока легкий весенний ветерок не начал ворошить и поднимать вверх оставшийся пепел, разнося его по всему двору.
— Нику, ты что, с ума сошел? — встретила его Паулина со слезами на глазах, как только он вошел во двор к Матею.
— Все может быть, — неуверенно ответил он, избегая ее взгляда.
Девушка тянула его, дергала за руку, будто хотела пробудить его от кошмарного сна, освободить от чар.
— Нику, ведь ты любишь меня! — бормотала она перехваченным от волнения голосом. — Скажи, что все, что я слышала, — неправда!..
На пороге его встретила со смущенной улыбкой на лице Никулина. Вернее, она попыталась изобразить улыбку при виде своего будущего зятя.
— Добро пожаловать к нам, — сумела она выговорить, пропуская его в дом.
Паулина, уцепившись за его руку, шла рядом. Его пригласили в комнату, где было немного потеплее. В углу Анна ткала на станке узорчатое покрывало. Никулае поздоровался и, не ожидая приглашения, сел на стул, готовый к предстоящему разговору. Он пытался различить в живых красках толстого полотна большие красные цветки роз, которые должны были украсить покрывало. Анна остановилась с челноком в руках. Другой она оперлась на спинку ткацкого станка и не отводила взгляда от нитей на краю основы. Молчала и севшая между ними Паулина. Молчала, хотя внутри ее кипела куча вопросов. Наконец она не выдержала:
— Ты ведь знаешь, Анна, что Нику — мой муж, как ты только могла так поступить?! Ну скажи, как ты могла?
Никулина с беспокойством смотрела на происходящее от порога, будучи не в силах как-то вмешаться. Для нее важно было, чтобы все побыстрее кончилось, чтобы Никулае наконец-то решился, кого из ее дочек он хочет взять в жены. Паулина продолжала спрашивать:
— Ты ведь знаешь, Анна, что твой ребенок от Митри, кого вы хотите провести? Ну скажи же что-нибудь, что ты все молчишь! Не так ли, ведь ребенок от Митри?
— А ты откуда знаешь это? — встрял в разговор Никулае. — Откуда ты знаешь, что было у нас с Анной?..
— Вруны! Вруны! Я расскажу о вас всем! Я ненавижу вас! Лучше бы ты не возвращался! Как же мне теперь жить?! — Паулина выбежала из комнаты, бросив еще раз на ходу: — Вруны! Сговорились!..
Никулина вышла за ней, спокойно закрыв дверь.