Ловя вдали обрывки мнимой сути,
я всматривался в толчею распутий,
в мужчин и в женщин, в женщин и в мужчин,
среди детей, среди собак один,
среди домов и повседневной мути,
тревога, бредни с приступами жути,
о глубь глубин!
Мяч, обруч… Игры в замкнутом движенье,
в саду, где блеклый лист вот-вот вспорхнет;
гоняться друг за другом в окруженье
угрюмых взрослых; кто со мной шагнет
вглубь вечера и, вызвав напряженье
всех чувств моих, домой меня вернет?
О ускользающее постиженье,
о страх, о гнет!
А серый пруд, где парус шхуны мнимой
сопутствовал игрушечной страде,
но настоящим парусом гонимо
воспоминанье при чужой звезде,
а маленькое все еще хранимо
лицо, быть может, в сумрачной воде;
со всею жизнью, детство, ты сравнимо,
но где ты, где?
Из детства
Тьма в тихий дом вошла благополучно,
где притаился мальчик, и, как сон,
мать в комнату вошла почти беззвучно,
в буфете лишь раздался тихий звон.
А полумрак вошедших выдает.
Поцеловала мальчика, спросив:
«Ты здесь?» Рояль открытый был красив
в присутствии неотразимых нот,
среди которых для ребенка сеть,
чтобы ему тем пристальней смотреть,
как среди материнских пальцев палец
брести в метель готов, с кольцом скиталец,
по белым клавишам и впредь.
Мальчик
Хотел таким же быть я, как и те,
на диких лошадях под небесами,
где с веющими схожи волосами
их факелы на бешеном ветру.
И у руля стоял бы я на лодке,
во мраке ночи водружен, как стяг,
один из десяти лихих вояк,
и шлем на мне сверкал бы золотой,
как и на них, враждуя с темнотой,
и тот же шлем, когда бы рассвело,
казался бы прозрачным, как стекло. —
А кто-то дует близ меня в трубу,
сгустив блестящий воздух, как настой,
а мы объяты черной пустотой,
изведав сновидение-судьбу.
Коленопреклоненные дома,
неотвратимый страх ночной погони;
пространство ускользает, всюду тьма,
и с шумом ливня мчатся наши кони.
Первое причастие
(Париж в мае 1903)
Причастницы проходят мимо в белом,
а в зелени садов сквозит весна,
и детство представляется пределом
вчерашним: завтра новизна.
Когда настанет в жизни перемена?
Врасплох застигнет новый час, но пусть
проходит праздник, с ним одновременна
тихонько наступающая грусть.
Чтобы одеться в белое, вставали,
и делалось на улице светлей,
и церкви их шелками овевали,
и свечи наподобие аллей
вытягивались и торжествовали
в глазах девичьих ярче и теплей.
Стихало все, и раздавался хор:
не купол, нет, сияющий простор,
прозрачный дождь из облаков-соцветий,
а под дождем белеющие дети.
И, нежной белизной одарены,
светились платья в колыханьи складок,
стихия звезд и птиц, живых загадок:
наследье баснословной старины.
День был зеленый, синий, голубой:
он веял также красным временами,
пруд удалялся мелкими волнами,
а ветер пел о том, как меж собой
общаются за городом цветы.
Увенчанные вещи благодарны
сиянью, чей целителен размах,
и были в зачарованных домах
открывшиеся окна лучезарны.
Вечеря
В смятении почуяв принадлежность
свою к Нему, как Он им предсказал,
они признать боялись неизбежность
разлуки с Ним: от них Он ускользал,
охвачен одиночеством Своим
привычным, Сеятель трудолюбивый,
перед Которым скорбные оливы,
а также бегство тех, кем Он любим.
Из-за стола, как будто нет оплотов
других, свой хлеб насущный заработав,
как стая птиц при выстреле со шкотов,
на зов Его вспорхнув со всех сторон,
тянулись руки, выводок дочерний,
ища при этом выхода, но Он
их всюду ждал, светясь, как час вечерний.