Инициатором и душой этих встреч был Федор Тимофеевич, большой, полный и настолько же добродушный. Демобилизованный из армии в 1936 году по состоянию здоровья он, фельдшер по образованию, успел до войны окончить медицинский институт. В начале войны его не призвали по той же причине и он уехал с семьей к себе на родину — в Сурско-Литовское, где врачевал жителей этого села до самого конца войны.
У них была дочь Тоня, очень красивая девочка. Любоваться ею бегали старшие мальчишки с нашей улицы, те которые уже учились в спецшколе ВВС. В 1941 году она окончила 10 классов.
После войны, в 1948 году мне дали отпуск на две недели и, находясь дома, я зашел однажды к Федору Тимофеевичу в областную больницу, где он работал заведующим венерологическим отделением. Увидев входящего солдата, он пробасил свой профессиональный вопрос:
— Чем тебя наградили?
Но, узнав меня, очень обрадовался. Мы многое с ним вспомнили. И даже тот случай, когда я вывихнул правый голеностопный сустав, резвясь на спортивных снарядах физгородка в Феодосиевских казармах. Он мне его вправлял. Вспомнили суровую зиму 1941–42 гг. в Сурско-Литовском. Я поблагодарил его за помощь нашей семье, но он остановил меня и сказал, что обязан был сделать гораздо больше, но сделал то, что мог в тот момент. И еще что-то говорил о своей благодарности моему отцу, но я не понял, что он подразумевал под этим, а переспросить было неудобно.
Больше я с ним никогда не встречался. Когда я вернулся домой совсем, его уже не было. А с Тоней встретились совсем неожиданно. В середине пятидесятых к маме вызвали скорую помощь. Приехала врач Антонина Федоровна Лозовая. Поразительная схожесть с отцом: громкий бархатный голос, не поймешь, когда шутит, а когда говорит серьезно…
А тогда, зимой 1941–1942 года, Федор Тимофеевич предложил маме поехать с ним в Сурско-Литовское, взять с собой швейную машину и обшивать там крестьян, которые к тому времени порядком поизносились. Меня и Женю оставили на попечение маминой сестры тети Шуры.
Мама собрала свою швейную машину «Зингер», оставила нам жалкие остатки наших продовольственных запасов, рассказала, как ими рационально распоряжаться и со слезами на глазах уехала. Тетя Шура своим опекунством нам не докучала. Мы очень быстро расправились со всем съестным, что у нас имелось.
Когда продукты кончились, мы начали с Женей пилить и колоть дрова у Кияновских, хотя они нас об этом и не просили. Но Федина мама вечером после работы давала нам по два, а иногда и по три пирожка с картошкой, морковкой или фасолью. Мы их несли домой, заваривали чай с чабрецом и медленно съедали, не ведая в то время, что чабрец пробуждает зверский аппетит.
Так прошли четырнадцать долгих и трудных дней. Однажды утром у нашего двора остановилась бедка-тележка на двух колесах, запряженная одной лошадью, из которой Федор Тимофеевич из рук в руки передал мне полмешка кукурузы в кочанах. Я притащил мамину передачу домой, развязал, взял в руки большой замерзший кочан и вместе с Женей рассматривал, не понимая, как можно его превратить в пищевой продукт.
Не ведая по молодости, что голод является великим стимулом научно-технического прогресса, я одолжил у Кияновских кровельные ножницы и отправился к разбитому бомбой детскому саду по улице Жуковского. Из-под обломков извлек дрова, вырезал из остатков крыши два больших куска кровельной жести и приволок все это домой. Затем, хорошо помня виденные мной на базаре крупорушки и понимая принцип их работы, сделал выкройки. Обрезал по выкройкам жесть, опалил с нее краску, набил большим гвоздем дырок, как на терке, скрутил две трубы в форме усеченного конуса, надел внутреннюю трубу на конусную деревянную колоду, прибив ее двумя огромными, вытянутыми из забора, гвоздями к широкой толстой доске.
Мы разлущили кочаны, просушили кукурузное зерно в духовке и засыпали в наше сооружение. Каково же было наше удивление, когда внизу, на выходе появилась мука, мелкая и крупная крупа. Это была наша победа над голодом. Мы тут же рассеяли ее при помощи заранее одолженных у соседей сит, и к полуночи уже ели горячую и неописуемой вкусноты не то кукурузную кашу, не то мамалыгу. О мамалыге мы знали только то, что ее очень любят румыны.
В маминой передаче был еще сверток какого-то жира, растопленного и застывшего в миске. Он был темного цвета и слегка пах солидолом. Наш сосед, Петр Николаевич Зайцев, воин-артиллерист Первой мировой войны, определил это как костный жир, или пушечное сало, которое тоже можно кушать. Мы его и употребили, пережарив с луком.