Не помню каким образом, но нам удалось пролезть в зал суда и видеть происходящее. За длинным столом сидели военные и два или три гражданских. С последним словом выступали подсудимые, но была хорошо слышна только немецкая речь, которую мы не понимали. Слов переводчика расслышать было нельзя: мы были очень далеко от него. А когда говорил наш — было слышно хорошо: он просил и плакал, объясняя судьям, что не знал, какой машиной управлял, что его заставили и еще что-то в этом роде. После короткой паузы зачитали приговор. Осужденным связали руки за спиной и стали выводить из помещения. Толпа людей хлынула следом.
Осужденных подвели к виселицам, тут же под виселицы подъехали грузовики с открытыми бортами, по два солдата с двух сторон поставили осужденных в кузова, надели петли на шеи, чуть придержали и машины отъехали. Немцы приняли смерть молча, а водитель душегубки до последнего момента бился в солдатских руках, плакал, просил пощадить и, лишь когда петля была натянута, начал громко ругаться и проклинать всех и вся.
Через много лет в дневниках К. Симонова я прочитал об этом суде и участии в нем А. Толстого и И. Эренбурга. Наверное, они и были теми гражданскими, которые сидели за судейским столом.
Была война и к смертям и трупам люди привыкли, если можно так выразиться. Но казнь на Благовещенском рынке, зрелище насильственной смерти, несмотря на всю праведность происшедшего, оставило тяжелейший след в моей памяти.
Дома мама встретила радостно, хотя ей и очень хотелось, чтобы я учился, но как всем мамам ей больше всего хотелось, чтобы дети были рядом с ней. К этому времени из эвакуации вернулась швейная мастерская, где мама работала до 20 августа 1941 года, и ее приняли на работу закройщицей в цех женской одежды. По карточкам давали хлеб: 600 г работающему и 300 г иждивенцам. Были карточки и на другие продукты, но их, как правило, ничем не отоваривали. Зарплату платили, но это были скорее символические деньги, ибо купить за них ничего было нельзя. Топливо по-прежнему добывали из развалин, но его становилось все меньше, а снежная зима вообще сделала его недосягаемым. В полученной нами квартире стоял разбитый старинный рояль, который пришлось употребить на топливо. Сожгли и платяной шкаф, остатки которого из нашей старой квартиры нам отдали девушки-связистки.
Зима и лето 1944 г.
В один из первых дней Нового года к маме на работу зашел по каким-то делам Николай Петрович Чернуха, старый сослуживец отца, по ранению демобилизованный и работавший начальником охраны крупозавода № 10, расположенного на улице Ленинградской. Мама поделилась с ним своими заботами, и он предложил устроить меня на работу до начала нового учебного года на этот самый крупозавод.
Так его стараниями я попал в бригаду Ивана Гальченко, которая обеспечивала бесперебойную работу галендр-аппаратов, в которых шелушили просо, производя пшено, а если просо заменяли ячменем, то получали перловую крупу.
В бригаде нас было четверо вместе с бригадиром Гальченко, тоже демобилизованным по множеству ранений (у него была искалечена левая рука) кадровым сержантом еще довоенного призыва, много пережившим. Его рассказы о войне еще больше разжигали романтизм в детской душе, жаждущей военных приключений.
Было в бригаде еще двое: молчаливый мужик лет сорока, маленького роста, с длинными руками, тоже раненый, и восемнадцатилетний Толя, общительный, красивый парень, постоянно сокрушавшийся, что на этом заводе не дают бронь от призыва в армию. Когда начинался разговор о его возможном призыве, он бледнел, дрожал и заикался. Кто-то ему сказал, что при наличии грудных детей возможна отсрочка, и он сразу же женился. Жена стала ожидать ребенка. В апреле его призвали, мы бригадой ходили его провожать. Взрослые пили самогон и пиво, а мы с Толей только чай. Он сидел бледный и все время повторял, что его убьют в первом же бою, если живым дойдет до передовой. Жена, не переставая, плакала.
Основной задачей нашей бригады было обеспечение бесперебойной работы трансмиссионных валов и ременных приводов к галендрам, элеваторам — вертикальной ленты с металлическими коробками, поднимающей зерно из приемной ямы на все три этажа цеха. Работа не сложная и можно бы было с ней вполне успешно справляться, если бы было чем работать. Гаечные ключи доставал неведомыми путями сам Гальченко, болты с гайками меняли на пшено в соседней Горсети по ночам, ушивальники, т. е. узкие сыромятные ремешки для сшивания приводных ремней, добывали путем воровства деталей лошадиной сбруи на телегах, въезжавших на территорию завода, ну а металл для шайб отыскивали в занесенных снегом немецких окопах на берегу Днепра, который в то время стоял замерзший.