…Мы рыли ровики вокруг лесничества, готовились к круговой обороне, если вдруг появится такая необходимость. Потом меня позвали к комбату. Он отослал меня снова туда, откуда мы пришли. Надо было срочно из двигавшегося за нами батальонного обоза пригнать на рысях взвод пушек-сорокапяток. Из разговоров в избе я понял, что пришел связной из какой-то роты и доложил, что где-то поблизости слышно движение танков. Подчеркнуто официально я козырнул комбату и вышел. Вокруг непроглядная темень. Как только отошел от строений и людей, жутковато стало, но идти надо. Опять, проваливаясь в болото, я почти бежал в обратную сторону. Автомат взведен, в руке итальянская граната, отобранная накануне у немца, а в правом кармане шинели вальтер.
Когда выбежал на просеку, с правой стороны показалась насыпь железной дороги, и я побежал еще быстрее. Послышался шум обоза, характерный скрип колес, похрапывание лошадей и тихая ругань ездовых. Встретил я их на пересечении железной и шоссейной дорог. Передняя повозка, на которой сидел ездовой и старшина минометной роты, поднималась на насыпь шоссе, а я стоял с правой стороны. Луна то выглядывала из-за туч, то снова пряталась. Вдруг старшина поднял с колен свой автомат и пустил длинную очередь в каких-то людей в белых костюмах, подходивших к подводе слева. Те бросились за насыпь. Я тоже залег за насыпью. Поднялась стрельба, и тут я понял, что если эти в белом, немцы, то я лежу в одной с ними цепи. Тихонько сполз с насыпи за деревья и, переходя от одного дерева к другому, увидел пятерых немцев, плотно лежащих спиной ко мне метрах в двадцати. Во мне все дрожало от страха. Но я все же прицелился и дал длинную очередь, потом еще одну, и еще… Немцы исчезли в лесу так же быстро, как и появились… Ко мне бежал человек с автоматом в руках. Я его не узнал сразу. Показалось: немец! В голове мелькнуло, что диск автомата пустой, перезарядить не успею. Граната! Выкрутил шарик, почувствовал натяжение шнура, но в это же мгновение луна осветила старшину. Старшина крикнул своим, чтобы не стреляли, поднялся по насыпи. Я пошел за ним. Тут же стоял лейтенант — высокий красивый грузин, командир взвода сорокапяток. Передал ему приказ комбата, он что-то кому-то крикнул в темноту и исчез. Пока я объяснял старшине, как я здесь очутился и что произошло, обоз объехали две сорокапятки, а лейтенант начал расспрашивать в каком направлении ему двигаться. Потом лошади пошли легкой рысью, я вместе с расчетом бежал следом, иногда придерживаясь за ствол или щит пушки. Старшина бежал рядом.
В лесничестве лейтенант доложил комбату о прибытии, и тут же увел свои пушки на шоссе, а старшина повел одну роту назад к обозу, отбивать его от немцев, переходивших железную дорогу. В суматохе я не понял, что те, которых мы обстреляли, были разведкой двигавшегося за ними подразделения.
Когда во дворе лесничества стало совсем светло, появился лейтенант-артиллерист и, увидев меня, наклонился и с усмешкой сказал, что танки оказались нашими, прошедшими стороной. Я посмотрел ему вслед и отупело думал о том, сколько же километров я сделал сегодня ночью. Лейтенант уходил легкой, почти танцующей походкой веселого лихого человека. Мне и в голову не приходило, что через несколько дней мы снова встретимся с ним, но уже вместо наших танков там будут немецкие.
…За прошедшие после моего ухода из взвода ПТР дни там осталось шесть ружей вместо восьми. Четыре из них комбат распределил по ротам, а два с расчетами во главе со мною держал в своем резерве. Наступали быстро: то разворачивались, то колонной почти бежали по дорогам. ПТР применили несколько раз, но не по танкам, а по автомашинам, тягачам и даже мотоциклам.
Несоблюдение хронологической, суточной точности, смены ночей и дней объясняется то ли прошедшим временем, то ли невероятной усталостью тех дней. Помню три или четыре дома, дорогу мимо них и в нашу сторону мчатся десятка полтора странных машин: впереди колесо и руль мотоцикла, на гусеничном ходу, в маленьком кузове — спаренные пулеметы, и по два немца бьют во все стороны трассирующими. Батальона нет, он где-то в стороне, а здесь, за домами, только комбат со своим окружением и резервом.
Первую такую машинку ахнули из ПТР. Она ударилась о придорожное дерево и опрокинулась в кювет. Тут же выкатили сорокапятку и расстреляли в упор еще восемь, остальные развернулись и уехали. Комбат подошел к лейтенанту-сорокапяточнику и, смеясь, сказал, что в реляции укажет на уничтожение восьми самоходных установок. Тут же приказал поставить пушку на бугор вправо от дороги. Расчет покатил, поле было вспаханное и не промерзшее глубоко, все увязали по колено. Комбат наблюдал за ними из-за дома, потом обернулся и приказал помочь. Побежал я и один пэтээровец, второй остался с ружьем. Выкатили пушку, спрятали за стожком, лейтенант обернулся к нам и, подталкивая в грудь, смеясь, он все еще был в пылу недавнего боя, сказал, чтобы убирались отсюда быстрее. С грузинским акцентом весело и красиво матюгнулся, махнул на нас рукой и, обернувшись к расчету, дал команду: «К бою!». Мы побежали вниз. Сзади грохнул взрыв. Когда мы обернулись, пушка валялась на боку, расчета не было, оттуда бежал один солдат, как потом выяснилось, подносивший ящик со снарядами. Втроем мы подбежали к домам. Тот, оставшийся артиллерист, прислонился спиной к дому и молча открывал и закрывал рот — не мог вдохнуть. Старшина налил ему в кружку водки. Артиллерист выпил, а затем, взяв из рук старшины кусок хлеба и колбасы, стал есть. Лицо его было каким-то необычно красным. Я смотрел и думал, как помочь. Вдруг, опустив глаза, увидел, что его шинель, весь ее перед, от самого верха до низу забрызгана кровью и крошевом человеческого мяса и костей.