Теперь Гаврила жизни силы
Не в чаче черпал — в ча-ча-ча!
Одно лишь и сомненье было:
Не удушил бы муж партнёрши сгоряча.
— Что-то случилось? — Глаза Татьяны расширились тревогой, едва я вступил на порог комнаты.
Я отрицательно мотнул головой.
— Я же вижу!.. Что-то не так? — Она вздохнула. — Ладно, захочешь — расскажешь. Семёна можешь с художки встретить?
* * *
Два раза в неделю Семён посещал художественную школу, что находилась в пятнадцати минутах ходьбы. Путь пролегал, опять же, через живописный мостик в этнографическом
центре «Рыбная деревня». Кованые его ограждения, правда, регулярно грузились
замочками и замками молодожёнов (порой и амбарными), наглухо скреплявшими любовь. По счастью, однажды чья-то рука избавляла изящную ковку от ржавеющих оков любви,
и мостик некоторое время дышал свободно.
Способности к рисованию у Семёна были. Да и странно, с другой стороны, было бы иначе — ведь он и на свет появился не без участия великого живописи импрессиониста…
«Не бойтесь совершенства — оно вдали», — каламбурила надпись на театральном билете. Самом дешёвом, что Татьяна радостно презентовала мне. «Тебе обязательно надо посмотреть! Придёшь — нам всё расскажешь». — Она нежно погладила свой большой живот.
Не сказать, чтоб его, совершенства, очень уж я опасался, просто посмотреть спектакль про Сальвадора Дали в областном драматическом хотелось. На столичного режиссёра местная радиостанция без проволочек повесила дежурный ярлык «великий». Получалось, спектакль великого Грымова про художника, надо было понимать, в смысле величия тоже где-то с бока припёка располагающегося, в общем — зрелище! Ради которого и хлебом насущным пожертвовать не грех — грех не пожертвовать. Вот Татьяна и выкроила денег из семейного бюджета на один билет. Сама-то она пойти уже не решилась — вот-вот мы ждали ребёнка.
— Чего-то он разошёлся! Положи вот сюда ладонь — здесь у него сейчас головка… Смотри — затих! Вот жучара! Чует папку!
В февральскую пятницу (впрочем, последние зимние деньки уже дышали весною) я сорвался пораньше с работы. Ехал в переполненном автобусе из того самого дачного посёлка (камин там выкладывал), да ещё два солидных пассажира бузили спьяну:
«Он — полковник ФСБ, да!» — на что чернявая кондукторша откликнулась — правда, после их уже выхода, — строками популярной песни: «Ну, настоя-ащий полковник!» Приведя себя дома в надлежащий вид («Надень белую водолазку, под горлышко,
а поверх вот этот свитер — он тебе очень идёт»), я с некоторым волнением поспешил в театр.
Но совершенство так и осталось в тот вечер вдали. Недосягаемой. Потому что пробравшись в свою ложу мимо разношёрстной публики — от девочек-панков с серьгами в носу до вальяжных дам в жемчугах и бритоголовых господ, я обнаружил, что та занята прожекторами дополнительного освещения. Найденный- таки администратор, препроводив меня в другую ложу, милостиво предложил дополнительный стул. На который только с ногами влезть и оставалось — чтобы увидеть хоть кусочек (шестую, примерно, часть) сцены.
Уяснив, наконец, что шедевра мне нынче не увидать, я, не впадая в пафосные амбиции прочих недовольных (а их набралось с десяток), тихо сдал свой билет.
— Так что же вы хотели? — возмутился тогда администратор. — У вас же билет за сто пятьдесят рублей!
Дорогие стоили под тысячу.
Хотелось, конечно, предложить деятелям от культуры продавать билеты по пятьдесят
рублей, да и высаживать зрителей в скверике у памятника Шиллеру — через дорогу от театра. А за пятёрку вполне можно было бы обилечивать проезжающих мимо пассажиров общественного транспорта. Но не стал я в храме искусства, да ещё пред ликом Дали, себя склокой унижать. Взял деньги свои убогие да и пошёл себе с Богом. А на пороге квартиры наткнулся на большие Татьянины глаза: «А чего так рано? Что-то случилось?» Пришлось рассказать. И хоть не сгущал совсем я красок, супруга расстроилась несказанно.
А на следующий день, самый счастливый, наверняка, в моей жизни, в половине третьего у нас родился Семён.
И потому этот двухтысячный год был лучшим — сусальная позолота святого не блёкла под пылью никчёмной суеты.
Его картины — на батике! — висели теперь в нашем коридоре — домашней картинной галерее…
— Привет, папа!..
Когда Семён и я, несущий объёмный портфель его работ, вернулись с художественной школы, Татьяна сообщила мне прямо с порога:
— Перезвони Любаше на домашний. Только что, буквально, она звонила: чего-то вы быстро там где-то расстались, на какой-то там лестнице, она даже не успела за что-то поблагодарить — в общем, я и слушать не стала. Сами разбирайтесь!
И воспарил опять душой Гаврила,
Вмиг позабыв щемящую тоску:
«Она! Она сама мне позвонила!»
Да много ли для счастья надо было дураку?!
— …Спасибо! Такой, прямо, джентльмен!
Да, завсегда пожалуйста — за тысячу-то рублей! Пока они ещё есть — хоть стоящее дело меценатствую.
* * *
Бодрящим осенней свежестью утром, я, как и обещал Грише, появился на Ушакова. Как красно солнышко: привыкайте — зима на носу, и этой зиме меня уже здесь не застать!
Сердечно поручкались мы с Гришей, сунул безмолвно чуть позже на крепкое рукопожатие руку Михаил Александрович — телохранитель хозяина, бывший в этот момент в очередной с Гришей вражде. С удовольствием пожал, по ходу, я руку и Василию Васильевичу — командиру «железячников».