И вообще, самое лучшее во встречах одноклассников — это возможность не приходить. Потому, что теперь это вовсе не знакомые и друзья, а толпа чужих и незнакомых людей, вроде той, что видел он каждое утро на остановке. Правда, на сей раз позвонил Сашка Щадилин — его школьный лучший друг, которого Петр Олегович не видел лет двадцать и которому единственному был искренне рад. Пришлось идти.
Весь вечер Петр Олегович просидел в тихом уголке, стараясь слиться со стеной ресторана, на которой висела репродукция с хвастливыми охотниками, травящими байки и небылицы.
Сашка же все не мог добраться до своего друга Петрухи, поскольку стал он священником, на мероприятие пришел в подряснике и с иерейским крестом на длинной цепочке, чем невольно привлек к себе всеобщее внимание, как доброе, так и прочее.
Наконец, торжество дошло до той стадии, когда музыка в стиле диско занимает все звуковое пространство, народ разбивается на близкие по интересам пары и тройки, и каждый предоставляется сам себе. Вот тут-то друзья и встретились по-настоящему.
Это уж потом, вспоминая дружескую беседу, Петр Олегович понял, что решительно ничего не выведал об о. Александре, о его жизни и достижениях. А весь вечер только и барабанил о своем наболевшем, да о жестокостях судьбы, об окружавших его на работе и дома злых и хитрых людях, о проблемах в семье. Таких, например, как ссора с единственным сыном. Ну и, конечно, о сбежавшем здоровье.
— Все по грехам, — только и отвечал батюшка, стоило Петру Олеговичу вопроситься о Боге и Его роли во всех этих злоключениях и несчастьях. — Это не Бог тебя наказывает, Петрух. Это грехи вылазят боком.
— Да какие грехи, Сань!? Ну, ты что? — Петруха даже поперхнулся от неожиданного поворота беседы. — Я ж не убийца, не бабник. И вообще…
— У всех грехи есть, — ответил батюшка. — Вот, сейчас начнется Великий пост, бери, и открывай их в себе по чуть-чуть.
Что тут скажешь? Вот, странное дело — озарение. Иногда, хоть библиотеку книг прочти и проповедей выслушай на общий объем в месяц длинною, а все мимо ушей. Но иной же раз короткое и прицельно-точное слово так метко вонзится в ум, что там будто щелкнет что-то. Дзынь! А потом еще заляжет эдакое словечко в душу, грызет ее и понуждает задумываться вновь и вновь.
Так случилось и с грехами этими — засели они в сердце Петра Олеговича и все выискивали выход, но выход не обретался. Несколько дней бедолаге припоминалась эта фраза о. Александра, и помышлял он о грехах, прочитал кое-что из литературы, посмотрел кое-что из проповедей в интернете. Все пытался составить какое-то представление о грехе.
В итоге нашел в себе только некоторую леность к нелюбимой работе. За нею, впрочем, сыскалось осуждение в сторону начальника, который на эту работу его спустил. А там, пожалуй, и молодой архитектор в воображении Петра Олеговича примыкал к начальнику, поскольку тоже был судим частенько и нещадно.
Целых два дня Петр Олегович отдыхал от этих аскетических поисков, пока случайно не осенился: очень он не любил встречи одноклассников. Давно шутил он, что выпуск из школы — это дар не видеть одноклассников никогда, и отвергать такие дары глупо.
Эдакий взгляд, при добросовестном рассмотрении, Петр Олегович признал излишне высокомерным, даже презрительным. И, выходит, грешным.
А это, в перерасчете на душу, уж совсем много народу им осуждено. Ведь одноклассники являлись с женами и мужьями, рассказывали о коллегах и детях. И всех их, к своему стыду, Петр Олегович презирал, сторонился и в свою душу не пускал, как вирусную инфекцию в носоглотку, защищенную коронавирусной повязкой. Или, применительно к душе, защищенную презрением.
Удивленный многочисленностью осуждаемых им людей, Петр Олегович взялся терпеливо перебирать всех знакомых, начиная от тех, кого знал хорошенько, и постепенно придвигаясь к тем, чьи имена вспоминались с трудом. И здесь его удивление возросло до изумления — список-то был необъятен.
— По крайней мере, я не осуждаю… — пробормотал он сам себе, зайдя с обратной стороны и зачав синодик людей, которых он никогда не судил. — Не осуждаю…
И замер: перечень хороших и неосуждаемых людей остался пуст, если не считать его собственного имени, поскольку сам себя он не осуждал.
“Я всех ненавижу…” — наконец, понял он. Видимо, открытие потрясло его, потому что он снова пожелтел и припомнил больничный стационар, нервный срыв и пожар, который, кстати, привел его в такое отчаяние, какое, пожалуй, только грехом и можно объяснить. И отчаяние, и гнев, и уныние.