Да, Нью-Йорк для меня слишком велик. И не только для меня, я думаю. В нем слишком много людей, слишком много школ, слишком много чиновников, слишком много заключенных, слишком много «кадиллаков», слишком много безработных, слишком много банков, слишком много заброшенных зданий, слишком много бед.
Но мы — вся наша семья из пяти человек — по сей день ютились бы в трехкомнатной квартире нью-йоркского многоквартирного дома без лифта, если бы не старушка, которая забыла оставить завещание...
■
Сижу у себя дома на кухне и смотрю, как моя жена Пэт готовит омлет с грибами. Она стоит ко мне спиной и сбивает в сковородке яйца. Сейчас три часа дня. Дети гуляют. Мне хочется обнять жену, сказать ей, как я ее люблю, приласкать. Но нет времени — надо ехать на работу, успею только съесть омлет и выпить чаю...
— Уже четверть четвертого, — говорит Пэт, — если хочешь поспеть в часть к пяти, надо торопиться.
Она наливает чашку чаю и садится напротив. Проницательные, чуткие глаза устремлены на меня, нижняя губа прикушена, Это ее привычка: она всегда прикусывает нижнюю губу, когда у нее что-нибудь на уме. Принимаюсь за омлет. Пэт пристально смотрит на меня и молчит. Я ем, а она молчит. Наконец доедаю омлет и кладу сахар в чай.
— Ну хватит, Патриция Энн, нечего прикусывать губу, — говорю я, размешивая сахар в чашке. — Выкладывай, что там у тебя.
— Так, не важно.
Всякий раз, когда предстоит важный разговор, Пэт сначала говорит, что это не важно.
— Не хитри. Если ты вот так смотришь на меня, прикусив губу, значит, тебе надо мне что-то сказать.
— Честное слово, ничего особенного. Просто беспокоюсь, хорошо ли ты себя чувствуешь, можно ли тебе снова выходить на работу.
— Я совершенно здоров, дорогая. Ей-богу. Если бы я знал, что ты так беспокоишься, я бы принес справку от врача.
— Не валяй дурака, Деннис. На днях я разговаривала с твоей мамой...
— Ах вот оно что! — прерываю я жену.
— Вот именно. И она совершенно права! Сколько лет еще ты намерен оставаться в Южном Бронксе? Когда ты работал в Куинсе, я была гораздо спокойнее, тогда ты, по крайней мере, возвращался хоть похожий на человека. А теперь ты добираешься до дому полумертвый от усталости — если вообще не оказываешься в какой-нибудь больнице, где тебе делают рентген, накладывают швы, лечат ожоги. Даже из Вьетнама солдат отпускают домой через год службы, а ты работаешь в своей 82-й пожарной команде уже больше пяти лет.
Пэт искренне расстроена; и меня это удивляет — раньше она никогда открыто не выражала своего беспокойства. Жена каждого пожарного тревожится о своем муже, но до сих пор Пэт держала себя в руках. Ее лицо морщится, годами подавляемая тревога готова вырваться наружу. Надо переубедить, успокоить жену. Но что я могу сказать, чтобы развеять ее страхи? Сколько еще лет? Никогда не задумывался над этим. Может, действительно наступило время перебираться в чистый район с хорошо обеспеченным белым населением, где ложные тревоги происходят лишь по вине приезжих европейцев, по ошибке принимающих коробку пожарного сигнала за почтовый ящик? Где нет заброшенных зданий или брошенных автомобилей, которые так удобно поджечь. Сколько лет? Почему я остаюсь работать в Южном Бронксе — из чувства некоего абстрактного морального долга, потому что считаю, что бедных надо защищать от огня и что защищать их —моя обязанность? Ведь пожары, как преступления и болезни, больше всего угрожают беднякам. Что же я, воюю со злом или просто делаю свою работу?
Наклоняюсь над столом и беру жену за руку.
— Послушай, малышка, — говорю я, — перестань тревожиться. Я уже не раз говорил тебе: если пожарному суждено получить увечье или даже погибнуть, это с таким же успехом может произойти в Куинсе или Статен-Айленде, как и в Южном Бронксе. Ты права — иногда я возвращаюсь домой усталым. Но я еще молод. Мне все это по силам. Разве ты слышала когда-нибудь, чтобы я жаловался на свою работу?
— Я о другом, Деннис, — умоляюще говорит она, — я просто не понимаю, почему ты хочешь заниматься именно этим, когда можешь получить место учителя в средней школе рядом с домом. Ты мог бы работать там с девяти до трех. Рождество проводить дома, отдыхать целое лето. К тому же ты бы и зарабатывал больше. Но дело не в деньгах. Просто я не могу тебя понять.
Чувствую себя беспомощным, разоблаченным. Ведь мне действительно нечего сказать в свое оправдание, кроме того, что я люблю именно эту работу. Ставлю пустую чашку в раковину, подхожу к жене и сжимаю в ладонях ее милое лицо.
— Послушай, Пэт, — говорю я почти шепотом, — через каких-нибудь двенадцать лет я выйду на пенсию и буду получать половину теперешнего жалованья. Мне исполнится всего сорок два года, и мы сможем переселиться в какой-нибудь тихий университетский город в Новой Англии, или уедем в Ирландию, или вернемся в Нью-Йорк — куда душе угодно. Сможем жить в свое удовольствие, ни о чем не думать. Дети подрастут. Захотим — будем путешествовать, не захотим — не будем, у нас, по крайней мере, появится возможность выбирать, А пока — мне нравится мое дело. Оно доставляет мне удовлетворение и как рабочему и как человеку. Я могу приносить людям пользу.