И в один из обычных дней после работы Эбернети вернулся в пустую квартиру. Не было ни скандалов, ни нравоучений и оскорблений. Может, взорвись Мейсили в праведном негодовании, всё сложилось бы по-другому. На столе рядом с вазой полной фруктов лежала записка с кратким и понятным содержимым: «Я ушла».
Хеймитч механически опустился на стул и просидел так несколько часов, пытаясь понять свои чувства и мысли. И сам соглашался с тем, что он ужасный человек, ведь кроме радости от свободы, которую Мейсили ему дала своим бегством, ничего не ощущает. Ему же должно было быть стыдно…
Развод состоялся быстро, насколько это возможно. Им, в общем-то, нечего было делить, а то, что было… Жена не забрала ничего, даже оставила почти все свои вещи. Эбернети не знал, не хочет ли Мейсили иметь что-то хоть как-то напоминающее ей о нем, будь то даже зубная щетка или платье или дает таким образом понять, что он должен её вернуть. Адвокат миссис Эбернети по этому поводу ничего не говорил, сам же мужчина никаких попыток не предпринимал.
Так что со своей женой он в первый и последний раз после расставания встретился за пять минут до того, как миллион подписей были расставлены в нужных графах и они стали друг другу никем. Мейсили уехала на другой конец Панема к сестре в Двенадцатый и позднее от общих знакомых до Хеймитча доносились обрывки слухов, о том что она вышла второй раз замуж за какого-то учителя, они воспитывают ребенка и она счастлива. Эбернети мог только порадоваться за бывшую жену.
***
— Да ладно, я видела Мейсили, она же худее меня, — кривится Эффи.
— Была такой, пока врачи не посадили ее на гормональный курс, которым лечили бесплодие, — как-то устало сообщил Хеймитч, словно выдал военную тайну, которую уже не хотел хранить.
Тринкет хмурится. Слишком много информации. Меньше всего ей хочется добавлять еще и этот кусочек в картину своей жизни. А уж знать насколько они с женой далеко зашли…
После своего развода Эбернети так и не прекратил делать кассу в барах и магазинах, торгующих алкоголем. Однажды его даже приходилось забирать из участка. Пока Эффи устраивала разнос на собрании Комитета по благоустройству, ее секретарь внес залог и доставил бранящееся тело домой. И уж когда Эффи освободилась, она дала себе волю, устроив разнос, огрызающемуся и ехидничающему Хеймитчу, одновременно с этим уничтожая его запас.
Она не знала именно это возымело эффект или сумма залога в документах, но тогда еще лейтенант Эбернети прекратил откровенно нарушать устав, втаптывая свою карьеру в грязь. Зато на место бутылки пришли женщины. Наблюдая за легионом, дружно марширующим в закат, через кровать бывшего Эффи не могла определиться, нравится ей это или нет. И бесилась, что ей не все равно.
— Ты вообще понимаешь, что происходит? — утомленно спрашивает Эффи. Она сидит на диване, опирается рукой на подлокотник и тонкими наманикюренными пальчиками, непонятно как не сломавшимися под весом украшавших их колец, прикрывает рот. Вся картина самыми сочными красками расписана в её голове и, несмотря на то, что не хватает еще некоторых акцентом и моментов, от этого не менее страшно. — Если ко мне придут с вопросами, то чтобы не стать соучастницей, я должна буду все рассказать. Мне не хочется тебя топить…
— Всегда можешь спрятаться за свой статус.
— Я не могу это сделать, когда вокруг кружит столько стервятников и гиен. Они же ухватятся за любую возможность сожрать меня. Без соли, — Тринкет внезапно поднимается и начинает ходить из угла в угол по светлому ковру.
— Эффи, — зовет ее Хеймитч, надеясь прервать этот суетный забег, — Эффи… — только раза с пятого ему удается обратить на себя внимание, — прекрати, ты сделаешь то, что должна. И не вздумай ставить себя под удар. Я не для этого все тебе рассказал.
Мэр Тринкет до боли кусает нижнюю губу, тянет и смотрит на Эбернети, словно видит этого испачканного сажей мужчину на диване впервые, даже щурится.
Затем делает шаг, еще один… неуверенный, по направлению к нему.
— Помнишь, ты задал мне вопрос, а я так и не ответила? — Эффи садится на кремовый диван, складывает руки на коленях. Она нервно перебирает пальцы, крутит кольца, стаскивая их и оставляя на натянутом полотне юбки. — Еще не поздно?
— Срок давности распространялся только на отрицательный ответ, — улыбается Хеймитч, недоуменно глядя на женщину перед ним.
У мисс Тринкет бледное лицо, а губы красные от того, что она их постоянно кусает.
— Тогда мой ответ да, — между ее указательным и большим пальцами появляется кольцо, которая она предъявляет капитану. И его сердце предательски пропускает удар. Тонкий золотой ободок с мелким, словно зернышко бриллиантом. Его зарплаты рядового пожарного подразделения едва хватило на него.
— Ты его до сих пор носишь?
Даже под размазанными слоями макияжа видно как Эффи покраснела, словно пойманная с поличным на воровстве косметики в магазине.
А он смотрит в ободок кольца и как будто нашел окно в прошлое, в котором, как кино на ускоренной перемотке мелькает история двоих: бедного и богатой. Банальна до жути. Он любит её, она его и зеленые яблоки. Вот только вскоре Хеймитч убедится, что скорее всего только яблоки.
— Хеймитч?.. Я… — тянет Эффи, испуганная молчанием.
А он улыбается и отвечает ей теми же словами, как когда-то давно, когда она прибегала на место встречи с опозданием и в глазах ее плескались опасения, надежда и радость от того, что он её дождался, и она быстро тараторила о запретах, препятствиях и ругани с родителями.
— Ты всегда вовремя.
========== Глава 24 ==========
Комментарий к Глава 24
Давно пылится в черновиках. Так давно, что аж стыдно( Прошу понять и простить! Приятного прочтения :)
Оставаясь с закрытыми глазами, Гейл пытался понять собственные ощущения, которые довольно скоро позволили сделать приятное открытие: он мог вздохнуть полной грудью. Без колотья, без рези, расползающейся паутиной боли, и без стягивающих тело повязок. Воздух не продирался в лёгкие, как в ссохшиеся меха, не обжигал кислотой.
Секунда, две… молодой человек, прислушавшись к собственным чувствам, спокойно сосчитал до десяти и чуть было не продолжил дальше, но остановился, осознав, что не больно. Совсем. Боль не явилась внезапно, как опаздывающая на свидание подружка.
Последнее, что он помнил — звенящий писк аппаратов, ведущих отсчет своими противными электронными голосами и адская мука, являющаяся ненадолго и растворяющаяся в темноте. Уже потом были суета врачей и испуганные насмерть глаза матери и младших. Как же ему было стыдно за то, что из-за него они все это переживали.
В конце концов (спустя часы, а быть может минуты), он оказался в белоснежной комнате с ярким светом круглых ламп вокруг. В центре была установлена емкость больше напоминающая ванну, наполненную непонятной массой, в которую его и погрузили… И провода, провода, датчики, пиликанье и тихие инструкции врача…
И теперь ничего, тишина и нирвана… Никто не втыкал в него тонкие спицы, не сдирал кожу, не пытался вывернуть наизнанку… Может он умер? Тогда это рай.
Но нет, всего лишь слабость окутывала Гейла ласкающими волнами, соблазняя снова погрузиться в сон. Ужасно хотелось поддаться этому сладостному чувству, но ощутить себя в реальности без боли хотелось сильнее. Неужели она оставила его насовсем? Неужели больше не придется, покрываясь испариной, путаться в расплывчатой паутине мучений и страхов, в борьбе с которыми не понимаешь кто ты и где? В голове в те секунды, плетущиеся словно сонная муха, почти поселилась равнодушная мысль, что, быть может, было бы лучше, если бы Питу не удалось его вытащить?
Гейл даже не знал точно согласен ли с этой мыслью и с тем, что она несла пожелание смерти, потому что проваливался еще глубже в бессознательную темноту. И оттуда мысленно молил, стоявшую слева от его койки, бездушную автоматику о дозе. Особо яростно и неистово он начинал взывать к ней за пять минут до вливания новой порции обезболивающего? Это были самые ужасные бесконечные минуты. А прекративший их слабый писк прибора за секунду до вливания вошел в пятерку самых его любимых звуков. А потом он уплывал на волнах полного бесчувствия.