Всё оказалось на месте, как я оставлял. Я пристроил рядком на стол бумажную торбу с деньгами и тут услышал торопливые шаги. Первые – девчоночьи, мелкие, дробные, и вторые – тяжёлые, слегка шаркающие.
Мелкая пигалица влетела в кухню первой и пискнула:
– Он тут!
– Не «он тут», а «здравствуй, Дмитрий Михайлович»! – суровым, максимально низким голосом сказал я.
– Ой! Э-э-э... здравствуйте, Дмитрий Михайлович.
Я невольно обернулся. Нет, позади никого. Чего это «здравствуйте»? Ладно, разберёмся.
В кухню, со всей возможной для хромца скоростью, вбежал рослый, совершенно седой дед.
– Митька! Живой!
Он кинулся ко мне с такой искренней радостью, аж сердце защемило. Была, значит, хоть одна живая душа, которая за внука моего переживала. Спасибо, дед.
Мы обнялись, и тут взгляд старика упал на раскрытую суму с деньгами.
– Дом продал? – ахнул он. – Как же ты будешь, Митя? Стыдоба, князю по чужим углам скитаться...
– Не тревожься, дед. Дом не продал и не продам. Схрон праде́дов нашёл, глянь сюда, – я откинул крышку коробушки, и дед ахнул повторно:
– Митя! С такими деньжищами, глядишь, и имение у кредиторов отбить сумеем, а?
– Знать бы точно, сколько мы им должны.
– Так я тебе точно скажу, бумаги-то все у нас во флигеле лежат. Обожди, я принесу! А ты, Стешка, дуй до садика да мою походную табуретку притащи. Пулей!
Девчонка метнулась обратно в коридор, звонко шлёпая сандаликами. И вернулась она тоже первая, торжественно поставила у стола раскладной табурет с тряпочным сиденьем, чинно села на него, уставившись на меня настороженным котёнком.
– Дмитрий Михалыч...
– Ну, говори.
– А чего вы деду называете не «Пахом», как раньше, а просто «дед»?
– Давай ответ за ответ? – Стешка мелко закивала. – Скажи тогда, почему ты, Стеша, со мной так говоришь, словно меня много?
Мелкая от удивления раскрыла рот:
– Так ведь это так положено! Вежливо...
Ага...
– Тогда вот тебе мой ответ. Я в больнице не просто так лежал. Доктор уж думал – всё, помру.
– Ой!..
– Да, такие дела. А когда долго без памяти лежишь, потом не всё враз вспоминается.
– Но меня же вы не забыли? – наивно склонила голову вбок Стеша.
– Нет, конечно! Да и деду не забыл, вот сейчас сразу и припомнил. Хорошо, что мы с тобой разговаривать начали.
– Ой, здо́рово! Вы если ещё что-нибудь забудете, вы меня сразу спросите, а вам враз и напомню!
– Договорились, – я протянул Стешке руку, которую она важно пожала.
В кухню вошёл Пахом:
– А ну, Степанида, геть! – согнал он её со своего табурета. – Смотри, Митя, тут всё за последние годы. Однако можешь не перебирать, вот, пока ты в больнице-то лежал, приставы приходили. По процентам большая просрочка, согласились ждать, покуда ты не выпишешься. А бумагу-то оставили, вот, верхняя, тут всё разом прописано.
Я взял в руки лист и углубился в строчки и столбики моих многоступенчатых долгов.
– М-гм... Это что ж, если я после выписки в три дня к ним не явлюсь?..
– Не вернуть имения.
– Так сегодня третий день!
– И я-то про что!
– Так чего сидим?! – я подскочил и уставился на деда, слегка оперевшись о край стола: – Только вот что, Пахом. Не знаю уж, каким местом меня особо стукнуло, но с памятью после больницы у меня не очень. Я, понимаешь, два месяца, пока в отключке валялся, больше с прадедом Пожарским разговаривал.
– Это с Иваном Александровичем, что ли? – осторожно спросил Пахом.
– С самим Дмитрием Михайловичем, первым!
Дед присвистнул.
– А ты думаешь, откуда я про клад узнал? – я продолжал сверлить его глазами, опасаясь увидеть тень сомнения в себе. Но Пахом смотрел на меня тревожно:
– Так ты что ж, Мить, совсем ничего не помнишь?
– Отчего ж! Помню много что. О жизни Дмитрия Михайловича таких могу тебе рассказов порассказать – закачаешься. А вот о своей многое подзабыл. Хуже того. Опасаюсь, если про меня прознает кто из недругов – отберут последнее. Скажут ведь: умом скорбен стал.
– Эти мо-огут, – нахмурился дед, подтвердив мои худшие опасения. Похлопал ладонями по коленям. – Слушай, Митя. Ты про ту печаль никому не сказывай. Что подзабудешь, всё у меня спрашивай.
Экие дед с внучкой дружные!
– Лады.
– А я уж – никому, могила. Ты, Митя, в старике не сомневайся. Я ж тебя с самой колыбели нянчил! Кому и доверять, как не дядьке?
Вот всё по своим местам и встало. Дядька-воспитатель. Ближайшее доверенное лицо.
Пахом торжественно поднялся и тут вспомнил, что наш разговор спокойно слушает ещё одно лицо, куда менее надёжное. Грозно повернулся к внучке: