Теперь Фарид чувствовал себя в вотчине князя Пожарского почти своим. Прошли первые дни растерянности и одиночества, когда он выходил из своей комнаты почти исключительно для того, чтобы присоединиться к разношёрстной компании за столом у князя. Чем дальше, тем больше перс вливался в странную и непривычную жизнь Пожарского окружения. Теперь он понимал, что непривычна она не только для него, хуже того — грядут куда более тяжёлые времена, но люди не бродят с выпученными глазами, стекленея от ужаса, а каждый старается организовать жизнь (свою и общую) лучшим образом, по мере своих сил.
Он всё-таки стал помогать в больнице, и глядя на нескончаемый поток осунувшихся от голода людей, особенно детей, невольно стыдился своих обширных пропорций. Он стал меньше есть. Правда, Фариду всё казалось, что он объедает кого-то из этих несчастных. Непроизвольный пост пошёл ему на пользу, ушла рыхлость, тело подтянулось. Пожалуй, в последнем немаловажную роль сыграли тренировки с Болеславом.
И, конечно, Фарид регулярно звонил главному управителю учебных заведений, Надиру ар-Умар ибн Фуад ибн Шафи Хакиму, чтобы отчитаться, что продолжает выполнять задание и помогать князю Пожарскому всеми возможными способами.
27. ЧУЖАЯ ВЛАСТЬ НА ТВОЕЙ ЗЕМЛЕ
ВОТ И ДОЖДАЛИСЬ…
Микула
Невесёлые мысли о скудном урожае не оставляли Микулу ни на день. Он всё-таки собрался и поехал в город. Промыкался в столице неделю, чтобы убедиться: не соврал Ермол ни единым словом. Работы в городе не было, а цены ломили уже не втрое против прежнего, а всемеро-ввосьмеро, и с каждым днём товаров на прилавках становилось всё меньше, а стоили они всё дороже. Город стал мусорным, грязным, и множество неприглядных личностей жались к подозрительным дворам и серым подворотням норовя при малейшем подозрении на опасность крыться в их неопрятном сумраке.
На базаре снова толковали про разбойников, уже не только караулящих беззащитных путников на дорогах, но и нападающих на деревни, чиня разор и смертоубийство. Страх за жену и детей погнал его домой, и здесь, в дороге, он совершенно случайно нашёл единственную свою подработку, шуганув троих (видимо, начинающих или отбившихся от шайки) татей, которые уже порядком прибили мужика, в одиночку насмелившегося выбраться на тракт с возом картошки.
Обтерев руки от кровищи вяло ворочающихся вдоль обочины душегубцев, Микула поднял возницу, хотел было отряхнуть ему кафтан, да, зная свою силушку, побоялся совсем потроха отбить.
— Ты что ж, мил человек, один да с грузом? Неспокойно нынче на дорогах-то.
Тот, шало оглядываясь по сторонам, вцепился в Микулу:
— Братец! Пособи, будь добренький! Мне ить недалече совсем осталось, десяток кило́метров до сворота, да там столько же, к ночи будем.
— Чем же я тебе помогу? — удивился Микула.
— Сопроводи, другом будь! А я тебе картошки пару вёдер, а? — возница, видя сомнение в глазах Микулы, заторопился: — Куль! За день работы — отличная плата!
Микула смотрел на мужика, которого он только что от верной смерти избавил, и думал, что будь он человеком подурнее, пришиб бы его сам, и не куль, а целый воз картошки домой бы привёз. Но чтоб на этакий изуверский поступок решиться, до какой крайности надо дойти. И ещё — как он, Микула, будет рассуждать, когда его собственные дети начнут от голода плакать.
Мужик, видать, углядел в глазах спасителя тень его невесёлых мыслей и заторопился:
— Два куля! Два куля дам, братец! Больше не могу, видит небо! Накормим, напоим, спать уложим честь по чести, а утречком и езжай себе куда глаза глядят.
— Поехали, — мрачно согласился Микула, и до самого вечера тащился рядом с телегой, исправно глазея по сторонам, высматривая татей. Однако никого не нашёл.
С приближением к родной деревне спасённый мужичок так очевидно стал жалеть о найме охраны, что на него смотреть было досадно. Он кряхтел, вздыхал, тёр в затылке и озирался на прилегающие к дороге кусты, словно желая, чтоб из них вылезли разбойники и Микула вступил бы с ними в битву, оправдав затрату в виде двух кулей картошки. О дневном спасении он и думать уж забыл.
А Микула глядел на эту возню и думал, что в деревне наверняка есть ещё мужики. И не все согласятся, что два куля — справедливая цена за день работы. Лучше бы куль. Или полкуля. Или вовсе ничего не отдавать, а всё себе оставить. А мужик заезжий — да кто его знает, был да сплыл. Приехал, лёг спать, а утром нет его. Уехал, наверное, потихонечку. Может, ихние дети уже с голоду плачут, и в головах у отцов стронулось что-то, определяющее меру дозволенного.
Поэтому, когда за рощицей показались огоньки крайних изб, он ускорил коня и перегородил дорогу паре усталых лошадок.
— Что такое? — внезапно осипшим голосом спросил мгновенно прекративший ёрзать возница.
— Вон твоя деревня. Теперь не ограбят, не прибьют. Свои, разве что, — Микула соскочил с коня и дёрнул с телеги первый куль.
— А-а-а… а напоить-накормить?.. — проблеял мужичок.
— Мою часть за меня съешь, — Микула уложил куль поперёк седла и прихватил его ремешком. Второй мешок взвалил себе на плечо, и, придерживая левой рукой, правую положил на плечо мужичку, от чего тот просел: — Не шали, дядя. Погонитесь за мной — всех прибью. Это я днём добрый. А ночью всякое бывает.
Возница крупно сглотнул и выдавил:
— Прощевай, братец.
— Не поминай лихом, — буркнул Микула и широким шагом направился обратно по дороге. Сивка потрусил за хозяином.
Часа два Микула прислушивался, всё ожидая погони. Уж таких рассказов в столице наслушался, то как за полкруга сыра кистенём по затылку шарахнули, то как за каравай хлеба прирезали. Подставляться под удар было никак нельзя. Куда денется одинокая баба с тремя малолетними детьми? Ни у жены Дарьи, ни у Микулы даже родителей уж в живых не было, чтобы хоть к бабушкам-дедушкам прилепиться… Однако никто по его следу не бросился. То ли устыдился тот мужичок, то ли испугались его сродники.
Шёл он всю ночь. Давал коню отдых, сам немного сидел всё на том же картофельном куле и снова шёл. К утру Микула с облегчением увидел печной дым родной деревни, услышал мирные голоса. Не случилось беды, пока он в отлучке был!
Привезённая картошка схватилась морозом и начала сластить. Первуха, высаживающий у себя на наделе картошку уже третий год, посмотрел и авторитетно заявил, что самого страшного не случилось, и овощ ещё съедобен, но храниться сможет лишь самое малое время, не более нескольких дней, и лучше бы эту картошку поскорее съесть.
— Этот мужик, видать, не знал, что картопля мороз не терпит. Чуть маленько — всё, тронулась, и хоть хоровод вокруг неё води — не одыбает! Успевайте съедать, дней пять-шесть — и спортится окончательно.
Картошки было жалко. Тот мужичок, поди, тоже мало с новым овощем дела имел, вот и сел в лужу. А ещё Микула подумал, что два куля им с женой да двумя крохотульками-дочками в шесть дней никак не уговорить, велел Дарье отложить, сколько на еду самим достанет, а остальное раздал соседям. Не пропадать же добру.
Но вопрос пропитания снова навис тёмной тучей. Тяжкие мысли Микула гонял, и латая в хлеву просевшую под тяжестью небывалого снега крышу, и починяя дочкам самодельную тёплую обувку, и усаживаясь за обед — из той последней, кстати, сладкой картошки.
— Бать, — удивлённо воскликнула старшая дочка, Василиска, — глянь, как волшебная штука заискрила!
По подкове, подвешенной в красном углу, и впрямь бежали красные искры. С улицы раздался громкий требовательный звук чужого рожка. Жена прянула к окну:
— Отряд!
— А одёжа у них какая! — воскликнула шустрая Настёна, вперёд матери прижавшая нос к стеклу. — Золотые шнурки!
Неужто поляки⁈ Добрались-таки досюда, будь они неладны…
19.06.2024
СТАРТ ЧЕТВЁРТОГО ТОМА ПРЯМО СЕЙЧАС!
Переходите по ссылке: