Мне стало совсем дурно. Моя собственная душа протестовала – отвратительно, мерзко и тошно, а он… ему, казалось, это нравится. Его душа…
Где его душа?
Я была готова поверить, что у него внутри нет ничего, я не узнавала этого человека. Мне хотелось верить, что его душа – та спокойная белая субстанция в бутылочке, которую надо просто вернуть ему, и всё будет хорошо, и над которой я периодически лью горючие слёзы. А этого человека я не знала. И не хотела знать.
Он подошёл ко мне – я почувствовала запах не сигарет. Тлена.
Он протянул ко мне руки – я отшатнулась.
– Ты чего?
– Ты… сменил марку сигарет?
– Да, а что? Не нравится?
– Не-а… – я, еле сдерживая рвотный позыв, метнулась в ванную.
Только не это. Только не беременность – не сейчас. Не хочу.
Я знала, что он помешан на Маркесе и хотел быть вторым таким – а я не хотела. Я бы хотела, чтобы он писал что-нибудь попроще. Понятнее. И добрее. То, что читать не страшно. Не скажу, что читать Маркеса страшно – но «Сто лет одиночества» всегда вызывало необъяснимую дрожь.
Вышла из ванной я в ещё худшем состоянии, чем влетела туда. Меня мутило, кружило, кожа была мокрой и липкой от пота. Дыхание участилось. Сердце билось так, что больно.
В ногах появилась слабость, я чуть не упала. Мне было страшно.
Страшно с ним рядом. Настолько, чтобы бежать отсюда, куда глаза глядят.
– Я не останусь у тебя сегодня, хорошо? Поеду к родителям. Обещала… маме… – я врала. Но там, у мамы, была спрятана бутылка с его душой.
В тот вечер я уронила её. Ходила, как сомнамбула, по дому и не выпускала из рук. Всё думала – каким образом её содержимое совместить с человеком, которому оно принадлежит? Не внутривенно же вводить в процедурном кабинете в поликлинике.
И она выпала – меня повело, выронила прямо на плиточный пол в ванной. Бутылочка оказалась на удивление прочной. Не разбилась. С тех пор я была очень, очень осторожна с ней. Брала в постель. И засыпала, прижимая к сердцу, перед этим омывая слезами и покрывая поцелуями. Но могу сказать, что верила во всё это – но не избавилась бы от неё ни за какие коврижки.
За пару дней до
И всё у нас было хорошо. Когда-то. Казалось, что могло нас связывать? Успешного писателя, на которого гроздьями вешались женщины любого возраста и статуса, стоило ему наклонить голову и посмотреть сквозь упавшую на глаза длинную чёлку, и меня – серенькую простушку с последнего курса филфака. Только что я тоже немного писала. Но что мои малюпусенькие зарисовочки по сравнению с его романами! А потом что-то сломалось. Его перестали печатать, приглашать выступать, брать интервью. О нём стали забывать, а если и упоминали, то в связи с прошлыми заслугами. Я знала, он переживает ужасно. Что могла сделать? Просто верить и быть рядом? Этого мало.
И тогда я перестала писать. Мне стало стыдно писать, раз у него не ладится. И ещё…
Писать стало страшно. Я всё думала о том, что «слово материально», о том, что мы, писате… «писатели» (себя-то я серьезно к ним не причисляла!) притягиваем в мир то, о чём пишем. Притягиваем к себе или к близким… или наоборот, пишем то, что нам кто-то подсказывает. То, что так или иначе может произойти. Лёгкие и светлые недописушки у меня больше не получались, а мрачные идеи воплощать не хотелось. Написать бы что-то прекрасное, про него и себя, переломить судьбу! Не получалось. Немота напала. Наоборот, хотелось не придумывать ничего.
Он был неплохим человеком. Поначалу. Или не был, а я его придумала? Сама написала… намечтала и поверила… В общем, для того, чтобы более-менее спокойно спать – ни ангелы, надо признать, ни демоны меня не тревожили, словно позабыли обо мне, как бутылку всучили, – нужно было ничего не фантазировать. Так странно – люди же мечтают! Женщины уж точно мечтают обо всяком перед сном… а мне наоборот – голова должна быть пустой до звона, чтоб уснуть.
А он пишет какой-то ужас. Что он притягивает к себе?..
На моё счастье, я не знала, что она на самом деле приходит к нему.
Может, не ушла бы в ту ночь.
А может, свихнулась бы.
Сегодня
Надо отдать ему эту бутылку. Я не знаю, что с ней делать, хранительница из меня никакая. Эти двое больше не появляются. Интересно, как он на меня посмотрит.