…Они были здесь не одни. Сотни автомобилей выписывали вместе с ними брачные круги. Хищные самолёты рассекали небо в поисках добычи. Шумные вертолёты оберегали свои гнёзда. Косяки яхт стремительно неслись вдоль побережья, собираясь на нерест.
Внушительные телебашни возвышались то здесь, то там, транслируя в пространство свои причудливые сны и фантазии. Кроме этих исполинов, леса были полны высоковольтных столбов, обвивших проводами-лианами всё и вся. Где-то в густых зарослях начинали перезваниваться поздние телефоны и шипеть полуночные радио…
Галерея Златиславы привлекала внимание соседей. Ведь в жизни было не так много яркого и интересного. За спиной они называли художницу безумной, а её картины — коллекцией изумительных уродств. Но всё равно приходили и смотрели, чтобы занять себя и самоутвердиться, рассуждая свысока о низкопробности подобного искусства.
Любое мало-мальски стоящее произведение искусства неизбежно вызывало чертопляски подобных созданий, и чем дальше они отстояли по уровню интеллекта и эстетическому развитию от понимания сложной высокообразной техники, тем яростнее скакали по углям.
Не обходилось без цитирования монографии Вальтера Моргенталера «Душевнобольной как художник». Но это предвзятый взгляд на вещи.
Для Златиславы её творения были чем-то большим, чем просто картины. Это был её способ общения и познания мира.
У Златиславы не было работы, которую она посещала бы ежедневно. Но ей снились очень яркие сны, и каждый раз она ложилась спать так, словно была госслужащей, отправляющейся на заседание. Ей снился один и тот же сон, в котором она видела огромную пинакотеку с картинами, которые были когда-либо написаны, могли быть написаны, будут написаны или, в силу тех или иных обстоятельств, никогда не увидят свет. Кроме картин тут были и книги, организованные по тому же принципу, и, окажись здесь её муж, он был бы на седьмом небе от счастья, но его жена явно предпочитала картины.
Ценители искусства порой бывали такими же агрессивными, как политические и религиозные фанатики, но это было явно не про хладнокровную и несколько отрешённую от всего и вся Златиславу.
У Терпигоревых был сын, Маркантоний, с детских лет ощущавший свою особую социальную ответственность. Прежде всего, ему казалось несправедливым то, что одни авторы пользуются спросом и популярностью, пусть даже в рамках сравнительно небольшой библиотеки их поселения, в то время как книги других, ничуть не менее, а то и более талантливых, — пылятся в безвестности. Желая восстановить справедливость, он садился и старательно штудировал наименее известные произведения наименее известных писателей и поэтов, за что его даже прозвали Почитателем Неизвестных.
Особенно он любил мнимую прозу и миниасюры. Например, про человека-тень, который носил при себе источник света, отбрасывавший его. Или про человека, который потерял лицо, а потом вспомнил, где умудрился его забыть. Или про потерянного жокея, заблудившегося в китайской лавке. Или про человека, рождённого в лабиринте и воспитанного минотаврами.
Но больше всего Маркантоний любил историю про Оцифрованного. Это был рассказ про то, как в палату к обречённому пожилому человеку заявился агент корпорации, навязчивый, как проповедник одной из тоталитарных сект. Укутанный в кокон из трубок и проводков, старик доживал последние часы своей жизни. Он явно не желал проводить их в компании циничного чиновника, но у сердобольных родственников было своё мнение.
Пациент был верующим человеком, и это даже забавляло бюрократа, бросившего насмешливый взгляд сначала на стену, где висело распятие, а затем — на Священное Писание, лежащее на тумбочке у изголовья кровати. Чиновник принялся расписывать перспективы своего предложения, подтверждённые практическим опытом, в пику убеждениям старика, казавшимся агенту сомнительными.
Его предложение сводилось к тому, чтобы оцифровать личность умирающего, взять слепок его сознания и загрузить в специально изготовленное синтетическое тело, повторявшее внешний вид пациента в годы его молодости.
Старик слабо рассмеялся. Однажды самому миру, отжившему свой век, придёт конец, как и всякой другой скорлупе. Не будет ни корпораций, ни чиновников, ни роботов. А душа старика — останется. Но синтету, бездушному бюрократу с оцифрованной личностью, этого просто не понять…