Дело в том, что Козорезов, как и многие люди творческие, от рождения был лентяем во всём, что требовало каких-либо физических усилий. Его рабочим местом являлся диван, а средством производства — не самый новый ноутбук. А вот куда-то идти, возможно, даже с опасностью для здоровья, что-то искать — это ему было не по нраву. В молодости он никогда не ходил с друзьями в походы, не понимая удовольствия два часа ехать электричкой, затем пол дня шастать по полям-лесам, чтобы в итоге вечером, поставив на полянке палатки, элементарно напиться у костра под звуки расстроенной гитары. Выпить можно и дома, если без костра, или в овраге через дорогу, если так нужен костёр. И главное, утром с больной похмельной головой не надо проделывать столь длинный обратный путь домой. Достаточно просто войти в комнату и рухнуть на кровать.
Разумеется, Муз всё это знал. Он и сам удивлялся, по какой такой злой иронии судьбы именно его непутёвому автору досталась уникальная способность видеть и воспринимать идеальное, как объект материального мира. Однако пути зевсовы неисповедимы. Этот дар достался Козорезову, и с этим приходится смириться. Как говорят скульпторы: нет глины — ваяй из навоза. Про необходимые качественные характеристики самого навоза при этом нигде ни словом не упоминалось.
И вот теперь надо отвечать, надо объяснять этому человеку, по явному недосмотру богов ставшему избранным, элементарные истины, понятные в мире идеального любой даже самой бестолковой абстракции.
— Естественно, я их тоже вижу, — терпеливо начал Муз, — не так, как ты, но вижу. Загвоздка в том, что я принадлежу их миру, миру идеального. А значит, мне угрожают те же опасности, которые грозят им. Очень вероятно, поэтому, что та сила или злая воля, теперь притягивающая их, может завладеть и мной. Хотя, самое главное не в этом даже. Я — муза. Муза и автор — симбионты! Пока отношения симбиоза между нами не разрушены, как случилось у вас с твоей прежней музой, мы зависим друг от друга.
Не смотря на то, что Валера мало чего понял из рассуждений о всяком там идеальном-материальном, а слово «симбионт» и вовсе отнёс к изощрённым древнегреческим ругательствам, общий смысл сказанного он всё же уловил. Без всякого на то желания с его стороны, его подписывали на весьма рискованное, вне всякого сомнения, предприятие. Кстати, пусть и косвенно, но это признавал и сам грек, говоря об опасности для себя со стороны какой-то злобной силы воли.
— Проще говоря, — уже теряя терпение в поисках наиболее простых для понимания формулировок, — нам придётся отправиться вместе. Я не смогу этого сделать без тебя, а ты не справишься без меня. Так понятно?
Козорезов кивнул.
— Понятно. А может, всё-таки ещё есть кто, который пойти может? Писателей-то вон сколько! А я, к тому же, не здоров сегодня, сам знаешь.
— Нет больше никого! — уже не сдерживаясь, рявкнул Муз. — Ты, помнится, в классики метил с этим сюжетом. Так пошевели ради этого задом хоть немного!
— Я в душ.
С этими словами Валера быстрым шагом пересёк комнату и, проскочив мимо своего мучителя, юркнул в коридор. Через пару секунд стукнула щеколда в ванной комнате, а следом послышался шум воды.
Муз приблизился к самому зеркалу и уставился на стекло. Как всегда, он никого не увидел. Он изо всех сил постарался представить себя таким, каким виделся автору, но и это не помогло появиться изображению. Всякий из их племени время от времени экспериментировал с отражениями. Уж больно обидно было осознавать свою ущербность. Даже мухи с тараканами отражались в волшебном стекле. Даже древние боги, в существование которых люди давно не верили, имели свой чёткий образ и по ту и по эту стороны серебристой глади. И только музы, уж точно более достойные, чем тараканы, не могли увидеть себя ни в крошечном кругляше пудреницы, ни в огромной зеркальной витрине.
Его грустные мысли прервал звук ключа, поворачивающегося в замке.
Какое это наслаждение подставить лицо под упругие водяные струи, периодически играя температурой, делая воду то прохладной, то горячей, знает лишь тот, кто подобно Козорезову просыпался утром с опухшим лицом и больной головой после вчерашнего употребления почти литра крепкой настойки. Контрастный душ массировал кожу и оживлял тело. Ему хотелось сейчас только одного, чтобы эти мгновения продолжались вечно.
Шум льющейся воды, стук струек, ниспадающих с тела, о дно акриловой ванны, отрезали все прочие внешние звуки, создавая свой маленький мир вокруг обнажённого изнемождённого в битве с зелёным змием человека. В эти минуты не испытываешь сомнений в верности утверждения, что вода есть родная стихия любой земной твари. Включая людей, как одну из высших их разновидностей.
Чем легче становилось Валере, тем всё больше ему казались бредовым сном утренние разговоры с римлянами и общение с музой мужского пола. Нет, это не были галлюцинации, это был сон, бредовый похмельный сон, навеянный ему вчерашним сюжетом, родившимся в его голове где-то на половине бутылки. И не беда, что он не может прямо теперь вспомнить свой гениальный замысел. Сейчас он накинет халат, прошлёпает прямо босиком на балкон, захватив попутно из холодильника бутылку с остатками «бехеровки», глотнёт прямо из зелёного горлышка, вдохнёт свежего московского воздуха и всё вспомнит.
Он с сожалением выключил воду, переступил через бортик ванной, встал на коврик и, сняв с крючка ещё сравнительно чистое полотенце, слегка вытер голову. Вытирать тело он не стал, ибо процесс естественного обсыхания также имел несомненный протрезвляющий эффект. Накинув халат прямо на мокрое тело, он со стуком отодвинул щеколду и шагнул в коридор.
Коридор оказался пуст, и это лишь утвердило Валеру в выводе о природе его видений. На душе совсем полегчало. Изъяв из холодильника плоскую бутылку с остатками ликёра, он степенно прошествовал в комнату, дабы, как и было задумано, разместить себя на балконе.
Козорезов переступил порог комнаты и замер, как был, в не запахнутом халате, с бутылкой в руке и довольной улыбкой на губах. Правда улыбка тут же начала стекать с лица, подобно гриму под дождём. Ведь то, что он увидел, в одно мгновение стёрло весь положительный эффект от водных процедур.
Посреди комнаты лицом к лицу стояли двое. Спиной к вожделенному балкону находился оказавшийся вполне реальным грек, а тылом к Валере, надо признаться — весьма привлекательным, расставив ноги на ширине плеч, и уперев руки в бока, утвердилась не высокая женщина, одетая в стрейчевые джинсы и короткую кожаную куртку.
— Запахни халат, бесстыдник, — даже не обернувшись, потребовала она.
Завязывая пояс на халате, Валера успел отметить, что грек теперь выглядел несколько иначе. Его туника уже не свисала лохмотьями, а выглядела вполне целой, хотя и до первозданной белизны ей было ещё далеко. Волосы на голове, избавленные от сальной грязи, весело кудрявились. Да и с рук исчезли противные струпья.
— Ты про неё мне не рассказал, — недовольно произнёс Муз. — А у неё даже ключи от твоего дома есть.
— Да-да, — спохватился Валера, — знакомьтесь. Это Муз — он указал на грека, а это моя близкая подруга Муза…, — тут он осёкся под пристальным взглядом грека. — Это имя такое женское, — торопливо добавил он.
— Близкая подруга, говоришь, — сквозь зубы процедил грек, — ты даже не представляешь, насколько близкая.
Теперь он буквально сверлил взглядом девушку.
— Ты бы заткнулся, ковбой, — в голосе гостьи не было и тени привычной мягкости.
— Ковбой? Какой ковбой? — удивился писатель.
— Да вот этот, что держит руку на кобуре с кольтом.
— А, так тебе он видится ковбоем? — наконец сообразил Валерий. — Постой, — спохватился он. — А почему ты его вообще видишь?
— Не тупи, Козорезов. Он же тебе всё рассказал, — грубо ответила девушка.
— Не всё, — отозвался Муз, — я, к примеру, не знал, что ты осталась при нём «близкой подругой», — с ядовитым сарказмом добавил он.
Мысли, с таким трудом собранные при приёме душа, вновь разбежались по сторонам. Муза — его девушка, всегда мягкая и нежная, оказалась грубой мегерой. Кроме того, она не только видела грека, пусть и иначе, чем Валера, но и оказалась знакома с ним.