Видимо ваша жертва слишком незначительна.
Видимо.
Я направился к одной из девушек в мрачных балахонах, что стояла, сцепив руки вместе и чуть-чуть склонив голову, будто задремала.
— Я прошу прощения…
— Чем я могу вам помочь? — взглянула она на меня из-под бровей пронзительным взглядом, даже не подняв головы.
В этом было что-то жуткое, что она так расслаблена, но при этом бдит, пристально наблюдая за каждый посетителем вокруг.
— Я хотел спросить, есть ли возможность встретиться с духовным проводником, — я вытащил из кармана лист, показав ей.
Она слабо улыбнулась.
— Вижу, вы пришли на проповедь. Сейчас наш достопочтенный и великий духовный проводник и отец веры не здесь. Боюсь, вы опоздали на его проповедь, но можете всегда услышать её от хранителя храма. Она должна будет начаться через пять минут.
— А где ваш духовный наставник находится? — поинтересовался я.
— Он всегда рядом с каждым из нас.
— Я имею в виду, где мне его найти?
— В душе каждого, кто следует слову Человека-Бога, есть его частичка и слово.
Она будто издевается надо мной.
— А его физическое воплощение где я могу найти? — спросил я уже прямо.
— Быть может хранитель храма сможет ответить вам, однако лишь после проповеди, потому я могу лишь попросить вас набраться терпения и дождаться её.
Все вопросы после проповеди, другими словами.
— Спасибо, — кивнул я и занял одну из скамей.
Ничего страшного, я могу и немного подождать.
Проповедь началась минут через десять, когда в зал вышел мужчина, одетый в чёрно-белую рясу с золотыми символами, которые я довольно часто видел у инквизиторов.
Он стоял за столом, накрытым белоснежной скатертью и где-то около часа рассказывал о том, что все эти люди живы лишь благодаря Человеку-Богу, чья воля и воины день и ночь защищают мир от напасти страшных существ и врагов человечества на просторах безграничного мира.
Любят они приписывать все достижения вашему императору, да?
Он действительно делал всё для человечества. Больше каждого из нас.
Прямо в одиночку?
Нет, не в одиночку.
Ради его великих планов каждый день гибли тысячи людей в жестоких и бесконечных войнах. И в каком-то плане я был согласен с Тенью. Всё будто забывали, какой ценой зарабатывалась победа и жизнь людей. Будто нас и вовсе могло не существовать, и ничего бы не изменилось.
Я не страдал тщеславием, но было немного неприятно слушать, как принижаются наши заслуги. За всё время я потерял столько братьев, а о них даже не обмолвились словом. Типа сдохли и сдохли, ну и чёрт с ними. А мне хотелось, чтобы им отдали дань уважения, напомнив остальным, что были те, кто жертвовал всем ради остальных, глядя в глаза самому ужасу, что бы не пришлось это сделать всем остальным.
Слушая этого проповедника, мне хотелось лично его запихнуть в тот ад, что мы проходили каждый день, чтобы он прочувствовал, чем зарабатывается мир для всех остальных. А то на словах всё выходило слишком гладко и хорошо.
Иными словами, это была типичная проповедь какого-то человека, что ни во что не ставил жертвы миллиардов, будто их и не существовало.
В конце проповеди он не забыл упомянуть оставить пожертвование, и люди начали расходиться, почтено откланиваясь залу и не забывая оставлять деньги в коробке на выходе. А проповедник будто спешил поскорее скрыться с глаз долой, не позволив его выловить и поговорить.
— Туда нельзя, — тут же преградила мне стража дорогу, когда я попытался последовать за ним.
— Я хочу поговорить с ним, — негромко, но твёрдо произнёс я.
— Только по приглашению.
— Тогда передайте, что его ждут.
— Он не принимает посетителей, — отрезали они.
Вот тебе и человек народа, с которым даже пообщаться обычному люду не дают, а?
— Мне сказали, что я смогу ним поговорить после проповеди.
— Он не принимает посетителей, — последовал всё тот же ответ.
— Я могу и перешагнуть через вас, если это понадобится, — тихо произнёс я.
Они прищурились. Я не отступил. Мы стояли несколько секунд, прежде чем за моей спиной послышался уже знакомый голос.
— Я могу вам чем-нибудь?
Рядом стояла девушка в балахоне, к которой я подходил до проповеди. С милым лицом, с доброй и отзывчивой улыбкой, она была похожа на члена Дочерей Милосердия, но взгляд казался каким-то холодным и жёстким. От такого у любого могло отпасть желание о чём-либо спрашивать, однако я был не любым. Я мог показать ей, что такое действительно пугающее выражение лица.