Он поворачивается к зеркалу — и видит там огонь.
Меж бронзовых завитушек пылает алое пламя, сверху донизу оплетенное жгутами тьмы. Болезненно ярко — так вспыхивает свеча за миг перед тем, как погаснуть. Над пламенем — серебристые стрелы мадхи: застыли, словно заломленные в отчаянии руки — и снизу вверх по ним стремительно расползается черная гниль.
А в следующий миг видение исчезает, и он видит в зеркале себя — но не таким, каким ожидал.
В зеркале он — в дорожной одежде, перепачканной и кое-где порванной; алый плащ за плечами превратился в изодранную бурую тряпку. В густых черных волосах — седые пряди, которых не было еще вчера. Изможденное лицо цвета земли; рот приоткрыт и жалко искривлен, к подбородку спускается блестящая дорожка слюны. Один глаз неестественно скошен к переносице, в другом, широко раскрытом — ужас и боль. Лицо безумца — и, может быть, уже мертвеца.
Урфин-здесь отшатывается, натыкается спиной на стол. Пытается что-то сказать — может быть, «пожалуйста», или «не надо» - но из горла вырывается только какое-то сипение.
Урфин-в-зеркале, жутко, не по-человечески оскалившись, знакомым жестом подносит указательный палец к середине лба.
Она здесь.
Не оборачиваясь, он нашаривает позади себя зеленую папку, запускает ею в зеркало — и оно взрывается ему в лицо осколками стекла.
Сверкающие осколки вспарывают фальшивую реальность: мир вокруг начинает расползаться стремительно, как истлевшая маска. Пузырятся и трескаются шпалеры на стенах, обнажая деревянные балки и перекрытия Мира Вверху. Звездное небо в окне облезает клочьями; за ним — непроглядная чернота.
Что за грубая подделка — как он мог хоть на миг поверить, что все это настоящее?!
«Безумный день», ха! Сколько же прошло на самом деле — минута, две?
Ветер вздымает в воздух листки бумаги, осколки стекла, обрывки неба; ветер сбивает его с ног — он катится по деревянному помосту, в последний миг вцепляется в какую-то балку, с трудом поднимается на ноги. Почему-то сейчас ему очень важно устоять на ногах. И понять, было ли в этом поддельном мире хоть что-то настоящее.
Бунтовщик Бер Лант — был на самом деле, или не было его? Кажется, был… А «План Джюса»? Не было — и теперь, наверное, уже не будет. А эта влюбленная дура? Вроде была… или нет? Черт ее знает, эти девчонки в униформе все на одно лицо, он никогда не обращал на них внимания… а надо было?
Хорошо, пусть так — но Изумрудным городом-то он правил на самом деле? Это уж точно не иллюзия?! Или… сейчас он и в этом не уверен. Может, когда-то и правил, да что толку? Реальность — вот она, ледяная, шаткая и скрипучая: и в этой реальности он — не хозяин даже самому себе.
А тот безумный марран с мальчишкой? Не было и их: это какая-то часть его собственной души, та, что все поняла с самого начала, отчаянно пыталась до него докричаться — а он не слушал…
Нет, не так. Рыжий Харт все-таки был. Только не сходил с ума. Но точно был. Обращался к нему, как к Богу, молил спасти, защитить…
А его Огненный Бог попался в ловушку.
И теперь — сползает в безумие, под напором ледяного ветра, дующего сразу со всех сторон, цепляясь за непрочную опору, в любой момент готовую рухнуть. Перед ним уходит в черное беззвездное небо лестница, возведенная его волей и разумом; и по крутым деревянным ступеням с высоты, шаг за шагом, неторопливо спускается она.
Пожирательница Душ.
Она кажется эфемерной, почти прозрачной; от нее исходит бледное сияние, напоминающее о гнилушках на болоте — а за ней, словно тяжелый шлейф, ползет облако вязкого непроницаемого мрака, еще темнее окружающей тьмы.
И там, где этот мрак падает на лестницу под ее ногами — ступень за ступенью обволакивается вязкой черной слизью, рушится под ее тяжестью и летит вниз.
Она все ближе… и она смеется звонким серебристым смехом. Ей очень весело.
- А вот и я! - говорит она. - Скучал по мне?
И еще говорит:
- По-моему, неплохо вышло, а? Со служанкой мне особенно понравилось. Когда я сказала, что в глубине души ты очень добрый — ты бы только видел, какое у тебя было лицо!
- Будь ты проклята, лживая тварь!
Повинуясь его мысленному приказу, тяжелый стол срывается с места и, нарушая все законы природы, летит вверх — в нее. Келемринда на мгновение замирает — и всасывает стол в себя, мгновенно и без остатка: он проваливается сквозь ее тускло мерцающую личину и растворяется во мраке за ее спиной.
- А кто тебе сказал, что я буду играть честно? - с усмешкой повторяет она его собственные слова — и идет дальше.
Отчаянным усилием мысли он выбивает из-под нее пару ступенек: еще несколько лет его жизни, истлевая и крошась на лету, исчезают во тьме. Словно не заметив этого, она идет дальше по воздуху — и за ней тянется шлейф вязкой клубящейся мглы.
Ну конечно! Это же ее мир. Что толку сопротивляться ей здесь? - от этого она становится только сильнее.
Келемринда все ближе. Должно быть, созидание Призрачного Мира далось ей нелегко — лицо у нее блеклое, словно выцветшее… и очень голодное. Он больше не слышит ни ее мыслей, ни чувств — только низкое механическое гудение ее голода.
- На самом деле я тебя не обманывала, - говорит она. - Когда ты открыл глаза здесь — отлично помнил и обо мне, и о нашей битве. Но быстро убедил себя, что это сон, а то единственная реальность — и с облегчением в это поверил. Ты сам себя обманул, Урфин Джюс. Сам выбрал иллюзию.
Она усмехается хищно и криво; на миг в ее исказившемся, отяжелевшем лице, как в кривом зеркале, проступают его собственные черты. И это зрелище больше, чем что-либо иное, убеждает его: все кончено. На этот раз — действительно все. Он снова проиграл; и это поражение Урфина Джюса — уже точно последнее.
Она легко спрыгивает с последней ступени на помост; теперь они — на одном уровне, и багровый отблеск его фэа играет на ее лице, отражается в бездонных черных глазах.
- Все кончено, - мягко говорит она. - Твое тело — там, на земле — доживает сейчас последние секунды. Твой разум… уже не твой. Право, лучше бы ты согласился принять мой дар. Лучше бы остался в Призрачном Мире по своей воле — навеки.
- Как ты? - спрашивает он вдруг.
Ветер срывает слова с его губ; в вое урагана, душераздирающем скрипе лесов и гудении тьмы за ее плечами он сам не слышит собственного голоса — но знает, что она его услышит.
- Ты ведь не родилась чудовищем, верно? - тихо говорит он. - Ты очень многое знаешь и помнишь — но ничего не помнишь о себе. Кто ты на самом деле, Келемринда? Как ты стала такой?
По полупрозрачному лицу ее пробегает рябь; но в следующий миг она слегка качает головой — и идет дальше. К нему.
Не сработало. Ну да. Он и не надеялся.
У него остался еще один ход. Самый последний. Сработает, нет — неизвестно: но попробовать стоит. Сожрать-то она его все равно сожрет — но пусть хотя бы подавится!
Только думать об этом нельзя — она может перехватить его мысли; думать можно только о том, как продержаться, пока она не подойдет к нему вплотную. Как остаться собой — хотя бы еще на несколько секунд.
И, вцепившись обеими руками в две вертикальные балки, изнемогая под порывами ураганного ветра, он повторяет про себя, ожесточенно и упорно:
«Мое имя — Урфин Джюс. Мои родители — Аррен и Кейта Джюс. Я из народа жевунов. Я родился тридцать семь лет назад в Когиде. Мое имя — Урфин Джюс…»
И думает о круглых домах с островерхими крышами, выкрашенных в цвет неба, среди бескрайней зелени лесов.
Те самые «корни», которые он так ненавидел, от которых всю жизнь пытался убежать — теперь обернулись для него единственной опорой. Ненавистное, презренное, родное — не все ли равно? Это настоящее. То, что остается, когда рушится все остальное. То, за что можно держаться… пока еще можно.
Гудение в голове становится невыносимым; вслед за ним наплывает калейдоскоп бессвязных образов, чувств, чужих воспоминаний. В осажденную крепость его разума ломятся призраки прежних жертв Келемринды — сожранных, быть может, в незапамятные времена. Мужчины, женщины, дети… сколько детей!… и он становится ими всеми… становится ею…