Жить дальше ему не хотелось. Он не уберег сына – долгожданного, вымоленного. И жену не уберег. Вот уже четвертый день – с тех пор, как, проснувшись среди ночи, увидала над колыбелькой изломанную белесую тень – Ивга почти не ест, не спит и не выходит из дома. Сидит на кровати, упершись взглядом в пустую колыбель. Иногда раскачивается взад-вперед и что-то беззвучно шепчет. А Форгар не знает, чем ее утешить. Да и что из него за утешитель?
Кузнец уже вошел к себе на двор и направлялся к сараю, когда издалека, со стороны заснеженных горных пиков, послышался далекий гул – словно гром прокатился по безоблачному небу и затих, или где-то далеко в горах сошла лавина. Обернувшись, он успел заметить, как что-то сверкнуло нестерпимо ярким светом и погасло на склоне ближайшей горы.
А в следующий миг… едва ли Форгар смог бы объяснить, что произошло, или описать свои чувства. Но ощущения его были ясны и неоспоримы.
Сквозь тусклое марево, с полудня затянувшее небо, прорвались яркие солнечные лучи, и все вокруг как-то посвежело и прояснилось. Вдруг стало легко дышать – словно камень упал с груди. Из-за неплотно затворенной двери хлева послышались, перебивая друг друга, удивленные и взволнованные восклицания домашней скотины. А из открытых окон соседского дома, где Энья, пастухова жена, неотлучно сидела над своей несчастной дочерью (вот уж кому не повезло! – встреча с ведьмой стала для нее еще хуже смерти), раздался звон разбитой посуды, и вслед за ним – женский вскрик: слабый, приглушенный – но, несомненно, полный изумления и радости.
Форгар словно позабыл, где он и зачем пришел сюда: он стоял посреди двора, бездумно глядя на заходящее солнце, полной грудью вдыхая воздух, сладкий, словно мед. Впервые ему пришло в голову, что жизнь не кончена, что даже самое страшное горе рано или поздно уляжется, и что у них с Ивгой могут быть еще дети.
Скрипнули ступеньки крыльца. Ивга – растрепанная, с опухшими от слез, отвыкшими от света глазами. Торопливыми и нетвердыми шагами шла она к мужу, и на измученном лице ее читалось недоверие и радость.
- Ты слышал? – окликнула она его. – Ты… чувствуешь?
Он молча протянул ей руки. Ивга подбежала к нему; муж и жена крепко обнялись. За тыном, на улице и в соседних дворах, все ближе раздавались взволнованные голоса.
- Ты тоже это чувствуешь? – прошептала она, заглядывая ему в лицо.
Форгар кивнул.
- Кончено, - хрипло проговорил он. – Нет больше ведьмы!
И – впервые за эти страшные дни – заплакал, не стыдясь своих слез.
***
Огненные языки прорвали туман над ущельем.
Воины застыли на краю обрыва, словно живые статуи, все обратившись в зрение и слух.
Быть может, магические чары создали оптическую иллюзию, или исказили само пространство – только ущелье и мост словно бы сложились в несколько раз, и сейчас марраны видели Келемринду так ясно и близко, как будто она стояла перед ними, в паре шагов.
И она горела.
Багровое пламя, пришедшее из ниоткуда, лизало подол ее платья и взбегало все выше. Волосы, охваченные горячим потоком воздуха и подсвеченные огнем, приподнялись и рыжими змеями извивались вокруг головы. На бледном полудетском личике с приоткрытым ртом застыло недоумение и страх, словно колдунья спала с открытыми глазами и силилась проснуться.
Она не двигалась и не издавала ни звука.
Здесь – ни звука. Тот пронзительный нечеловеческий вой, что оглушал марранов, звучал у каждого из них в голове.
Все они понимали, что происходит; но ликовать никто из них не мог.
Нездешнее пламя уже охватило платье и волосы колдуньи; багровые языки лизали кожу – и кожа истончалась на глазах, сквозь нее проступала сетка жил, серебристых и черных. С каждым мгновением Келемринда теряла человеческий облик. Лицо ее хаотически изменялось, в нем проступали все новые черты – мужские, женские, детские; должно быть, в агонии колдунья инстинктивно пыталась укрыться за обликами своих жертв. Неизменными оставались лишь ее бездонные глаза.
Вой и визг становился все оглушительнее, все отчаяннее. Вот в центре неестественно застывшей фигуры, прямо против сердца, расползлась черная дыра с неровными краями. В ней что-то двигалось, изгибалось, кружилось – и весь облик колдуньи, словно вырезанный из рамы портрет, начал сворачиваться и тянуться к этой черной воронке.
Несколько марранов, стоявших к обрыву ближе других, как зачарованные, сделали шаг вперед. И еще шаг.
С ветки сосны над обрывом сорвался грузный птичий силуэт. Должно быть, находясь к Келемринде ближе всех, Гуамоко оказался более всех уязвим; а может, его подвело любопытство. Так или иначе, этот шаг стал для него последним. Воронка втянула его – и через мгновение выплюнула бесформенный комок окровавленных перьев.
Беззвучный вопль взлетел до какой-то невыносимой ноты – и вдруг оборвался, оставив по себе звенящую пустоту.
А в следующий миг Келемринда словно обрушилась внутрь себя.
Черная воронка исчезла; пламя погасло; бледная личина колдуньи растаяла, и последние клочья ее разметал по ущелью неощутимый ветер.
Туман еще плавал над ущельем; но с каждым мгновением становилось светлее. Вот ярко вспыхнули лучи заходящего солнца – и в свете их листва на деревьях и трава под ногами снова приняли свой привычный, сочно-зеленый цвет. Стало легче дышать. Марраны вдыхали полной грудью, крутили головами, словно пробуждаясь от тяжкого сна.
А по бревнам моста – с того места, где стояла колдунья – весело разбегались в обе стороны язычки пламени. Уже не багрового пламени из ниоткуда – обыкновенного, земного огня.
- Помогите мне! Скорее! – послышался отчаянный хриплый рев.
Топотун, схватив бесчувственное тело своего хозяина зубами за ворот и пятясь задом, пытался оттащить его от огня.
Марраны словно очнулись. Двое, стоявшие ближе всех, бросились Топотуну на помощь. Через несколько секунд они уже осторожно уложили свою ношу на траву; прочие столпились вокруг, взирая на тело своего повелителя со страхом и надеждой.
За спинами у них послышался грохот; это обломки моста рухнули в пропасть, рассыпая за собой шлейф огненных искр.
***
Урфин Джюс лежал на траве, запрокинув голову. Руки его были еще сжаты в кулаки, лицо искажено судорогой; один глаз скошен к переносице, другой, широко раскрытый, смотрел в небо.
Марраны молча расступились, пропуская десятника.
Венк, старший в отряде, опустился перед повелителем на одно колено, взял его за руку, положил два пальца на запястье. Наступила мертвая тишина: двадцать воинов разом затаили дыхание.
Наконец Венк медленно покачал головой – легко провел ладонью по лицу Урфина, закрывая ему глаза, и поднялся.
- Берите топоры, - приказал он хриплым, словно враз сорванным голосом. - Готовьте погребальный костер. И торопитесь – солнце уже заходит.
За спиной у него послышались звуки, похожие на детский плач. Это, уткнув морду в лапы, тихо и горько заскулил Топотун.
- Но… как же это? - выражая общее недоумение, неуверенно заговорил Лакс из клана Бурундука. - Он ведь победил ее, верно? Если победил - значит, и вправду был богом! - Венк молчал. - А разве… разве бог может умереть?
- Если он воистину бог, - медленно, тяжело роняя слова, ответил десятник, - значит, вернется в огонь, из которого вышел. А если нет… Хватит болтать. Идите за дровами.
В отличие от других народов, марраны не зарывают своих покойников в землю. До встречи с Огненным Богом они относили умерших на вершины гор и оставляли там, чтобы тела их стали пищей орлам. Теперь, овладев огнем и поселившись вдали от родных гор, научились огненному погребению. Но один обычай остался неизменным: все погребальные обряды над умершим – особенно над умершим не своей смертью – должны быть совершены в тот же день, до темноты. Иначе Те, Кто Бродит в Ночи, могут заметить еще неостывшее тело и вселиться в него, словно в пустую хижину.