Облик твой распадается на тысячи блуждающих огоньков. Бледный свет смешивается с багряным – и тьма словно взрывается снопом освобожденного пламени… Но этого ты уже не видишь.
окончание следует
========== Глава 8: То, что Внизу (2) ==========
Здесь, Внизу, никогда ничего не происходит.
Ни ветер, ни подводные течения не возмущают бездонные темные воды Мира Внизу, ибо нет здесь ни течений, ни ветров. Редкие существа, способные странствовать меж мирами, приходят сюда, как призраки, и уходят, не оставляя следов. В Мире Внизу времени нет; и тихий, стонущий, безнадежный зов, что разносится над темной водою — звучит здесь от начала времен, не слыша ответа, не надеясь на утешение…
Но однажды этот зов был услышан.
Кто услышал его? Не бог, не герой, не истребитель чудовищ. Смертный из низкого звания; и тем, кто хорошо его знал, и во сне не помстилось бы искать у него спасения или защиты. Там, наверху, он прославился более злыми делами, чем добрыми, и о себе думал куда чаще, чем о других. Но, по какой-то неисповедимой прихоти судьбы, этот человек стал одним из немногих, услышавших зов из-за грани мира. И единственным, кто откликнулся.
Там, наверху, он был изобретателем, полководцем и самозваным королем. Знал победы и поражения, внушал обожание и ненависть. Покорил полмира — а собственную душу потерял. И его звали… его имя…
Мое имя — Урфин Джюс.
Что за бессмыслица? К чему этот ничего не значащий набор звуков: краткий, жесткий, шершавый, словно необструганная доска? Что толку от него здесь, Внизу?..
Но по мутной пленке, расплывшейся на темной воде, уже пробегают багряные и серебристые искры, сплетаются в сложный, прерывистый узор; и сама она начинает сжиматься и менять очертания. Медленно, шаг за шагом, словно пробиваясь сквозь что-то темное и вязкое, ты собираешь себя. Сдвигаешь в сторону беспорядочные груды чужих воспоминаний; безжалостно отсекаешь лишние чувства, чуждые смертным. Втискиваешься в жесткий футляр человеческого тела: слабого, тесного, неудобного… но способного встать и идти вперед.
Темная вода под тобой сгущается, превращаясь в подобие топкой болотистой почвы. Поднимаешься на ноги. Две ноги, две руки — все правильно. По пять пальцев на каждой. В правой руке — зажигалка. В зажигалке — последняя, чудом сбереженная капля фэа.
Открываешь глаза.
И — вмиг позабыв о человеческом облике, так трудно обретенном, бросаешься вверх: туда, где ты лежишь на зеленой траве, и замерли вокруг тебя, поникнув головами, марраны.
Упругая невидимая преграда отбрасывает тебя назад. Ты бьешься о незримую стену, словно муха о стекло, кричишь, срывая голос — но не слышишь ни звука; и наконец, обессилев, падаешь и вновь растекаешься по поверхности черной воды.
Вид собственного тела, бессильно распростертого на земле, поражает тебя, как удар наотмашь. Это больно, очень больно. И как-то… страшно несправедливо. Как же так? Неужели вот так все и закончилось? Выходит, все было зря?!
Ну, положим, не совсем зря, — думаешь ты, и на призрачных губах твоих выдавливается слабая усмешка. — Ведьму ты все-таки отправил на тот свет. Точнее, утащил с собою вместе. Да, такое даже твои подданные — бывшие подданные — оценят. Может, даже расщедрятся на памятник… Интересно, кому теперь достанется Изумрудный трон? Неужто Билану?
Нет, черта с два! Ты помнишь, кто ты, и знаешь, чего хочешь. Пусть без тела — но это по-прежнему ты. А значит, ничего еще не кончено. В конце концов, умела же Келемринда возвращаться из мертвых! Если вы с ней теперь слились в одно…
[…Нет! Не стоит об этом… если всерьез задуматься о том, во что ты превратился, запросто можно свихнуться…]
Короче говоря, теперь это умеешь и ты. Должен уметь. Надо только сообразить, как.
Вокруг тебя безбрежным темным морем раскинулась тысячелетняя память колдуньи. Нырнуть туда? Бог весть, сумеешь ли найти дорогу назад. От одного пристального взгляда туда, вглубь, начинает рябить в глазах, и к горлу подкатывает тошнота… да, хорошо знакомая утренняя тошнота, когда, встав с постели, стоишь перед зеркалом в тяжелой раме, вглядываешься в свое бледное лицо с темными провалами глаз, ощупываешь взглядом фигуру, страшась увидеть в ней первые изменения; и тебе тошно, ты ненавидишь это тело, ненавидишь себя, мечтаешь сбежать куда угодно, хотя бы в смерть — и, словно отвечая на твои мольбы, отражение в зеркале расплывается, подергивается темной мутью, и из этой мглы тянется к тебе что-то многолапое, жадное, черное…
— Спаси меня!
Торопливый шепот, словно над самым ухом, вырывает тебя из забытья. «Меня» или «себя»? Здесь, Внизу, это одно и то же.
На этот раз человеческий облик возвращается к тебе сам, без усилий. Ты ловишь ртом воздух, словно вынырнув из омута; по спине струится пот. Спокойно. Спокойно. Это не твоя жизнь, не твои воспоминания. Ты — совсем другой человек. Мужчина, для начала. И уж конечно, никому, даже родному отцу не позволил бы такое с собой сотворить! Какого черта она это терпела? Почему не зарезала этого ублюдка во сне, не попыталась сбежать, хотя бы не…
Но тут до тебя доходит, что такое негодование из-за горестей древней принцессы тоже не вполне естественно. И опасно…
[…слишком близко… один неверный шаг — рухнешь туда, и уже не выберешься… ]
…и ты приказываешь себе успокоиться. Прошлого не исправишь, пора подумать о будущем. О твоем будущем.
Шепота больше не слышно; но в воздухе висит, словно доносится со всех сторон сразу, тихий, тонкий детский плач. Ты не сразу его расслышал; но теперь, когда обратил на него внимание, он с каждой секундой становится отчетливее и громче. Слабое хныканье перемежается долгими протяжными всхлипами. Похоже, этот ребенок плачет уже долго, очень долго. Он устал, быть может, ослабел от голода — и уже не верит, что кто-нибудь его найдет.
Ребенок, думаешь ты. Нерожденный ребенок Келемринды, которого она отдала Матери Чудовищ, а взамен получила бессмертие и волшебную силу. Может быть, это он? В этом странном месте нет времени, три тысячи лет здесь — как один день. А если ребенок так и не родился, значит, и вырасти не смог.
Прислушиваясь и пытаясь понять, откуда доносится плач, ты обдумываешь что-то вроде плана. Найти ребенка — и отбить, украсть, выкупить, как угодно отобрать у этой Матери Чудовищ, кем бы она ни была. Тогда сделка будет разорвана. Келемринда умрет по-настоящему — а ты, может быть, сможешь вернуться домой.
Логично?
Не особенно. Но какие варианты? Валяться здесь и ждать, пока тебя сожгут?
Ты косишься вверх — туда, где десятник Венк беззвучно поет над тобой погребальную песнь. Он по-прежнему неподвижен, но изменил позу: привстал и повернул голову к опушке, где маячат застывшие фигуры солдат с поленьями в руках. Похоже, время здесь все же идет. Очень неторопливо — но все-таки…
А значит, медлить нельзя.
С каждым шагом топкая почва у тебя под ногами становится плотнее, обретает цвет, прорастает жухлой травой и хвоей. Кругом вырастают из тумана великанские стволы, оплетенные тонкими серыми нитями, вроде огромной паутины. По-прежнему ни ветерка; но нити колеблются в недвижном воздухе. Если это паутина, каким же должен быть паук? — думаешь ты и ускоряешь шаг.
Бог весть, долго ли длится путь. Ты не уверен даже, что действительно идешь — порой кажется, что плывешь над землей. Или, быть может, вовсе стоишь на месте? Но нет: детский плач все громче. Ввинчивается в уши, царапает по сердцу. Слушать его невыносимо. Когда же заткнется этот паршивец со своим надоедливым горем? Дайте только до него добраться — ты разобьешь его, словно глиняный сосуд, и, приникнув к черепкам, до капли высосешь обжигающее фэа…
Нет! Нет. Твое имя — Урфин Джюс, ты человек…
[Уже нет…]
Ладно — наполовину человек. На большую и лучшую половину. И детей не ешь. Даже когда они сами напрашиваются.
Все ближе плач — и места вокруг все привычнее. Гигантские деревья оборачиваются знакомыми елями и соснами, бесцветный рассеянный свет, непонятно откуда идущий — розоватыми отблесками заката. Обычный земной лес, вроде тех, что с трех сторон окружают Когиду. Если бы не неопрятные лохмы «паутины», свисающие с ветвей, можно было бы вообразить, что ты вернулся домой.