На стенке я приобрел мастерство боя. Когда после стенки я возвращался домой с синяками и опухшими губами и мать спрашивала, что случилось, то отвечал, что катался на санях с горы и упал.
Мой бой с боксером второго разряда длился только один раунд. За это время я отправил его в нокдаун два раза, и он отказался боксировать дальше. Вскоре меня арестовали.
Следователь все время настаивал, что я сам влез в радиотелеграфную школу. Я ему отвечал, что меня вместе с другими отправили в Ташкент из военкомата в Москве. Так продолжалось несколько допросов. Однажды меня привели к следователю днем. У него был курсант из радиошколы. Курсант стал рассказывать следователю анекдот, рассказанный якобы мною: как Михаил Иванович Калинин во время приема французского посла с женой перемотал с юбки жены посла всю шерсть в клубок и та сидела без юбки. Такой анекдот до этого я ни разу не слышал (к тому же он и не смешной).
После этого меня от следователя перевели в общую камеру (там уже сидело человек десять — двенадцать). Среди заключенных были мулла, учитель, бухгалтер. Там я увидел, как зэки делают игральные карты. Сначала берут мякиш хлеба и тщательно его пережевывают, потом пережеванную массу истирают столовой ложкой через тряпку. С нижней стороны тряпки собирают протертую массу. Этой очень клейкой массой склеивают два куска газеты или бумаги. Высохшая бумага получается очень крепкой, и из нее нарезают карты. Черную краску тоже делали сами: жгли резину над миской, собирали копоть и мешали с клейкой массой. Вместо красной краски использовали кровь. После этого через трафареты раскрашивали карты. Края карт натирали чесноком для крепости.
Наша камера была длинная и высокая, играли всегда на нарах со стороны двери. Дверь в камеру запиралась на два замка. С одним зэком — крепким парнем — я отрепетировал, пока открывали замки двери, вставать ему на плечи и класть карты на рефлектор электрической лампы, которая висела над дверью. Нас гнали в душ, а в камере делали тщательный обыск (шмон). В раздевалке душа наше белье тоже обыскивали. Потом мы возвращались в камеру, брали карты с рефлектора и садились посреди камеры играть. Вскоре все повторялось заново, и нас это забавляло. Охрана предложила нам отдать карты, и мы отдали их взамен на шашки.
Через несколько дней меня отвезли в радиошколу, где надо мной был показательный суд военного трибунала. Прокурор называл меня космополитом и тунеядцем. Дали мне 4 года лагерей по статье 66, часть 1, УК Узбекской ССР (статья 58, пункт 10, УК РСФСР). Произнося последнее слово, я сказал, что это не суд, а комедия. Прямо с суда два курсанта и командир повели меня через весь город в тюрьму. Охрана тюрьмы отвела меня в камеру.
В камере ко мне подошел один зэк и сказал, что ему нравятся мои сапоги, на что я ответил, что они мне тоже нравятся. Тогда он ударил меня по лицу. В ответ я его так ударил, что он отлетел на два метра. Он поднялся и, схватив с нар доску, замахнулся ею. Но я левой рукой отвел доску, а ударом правой повалил его. Тогда он подбежал к двери и стал стучать в нее ногой. Потом достал откуда-то кусок безопасной бритвы, задрал рубашку к подбородку, оттянул кожу на животе и разрезал бритвой живот сантиметров на десять, так чтобы пошло много крови. Охранник открыл дверь, и его увели, а мне дали его место. Так прошел мой первый день в тюрьме.
Через пару дней был день передач. Все, кто в нашей камере получил что-нибудь, не глядя, положили все на мои нары. Я сказал, чтобы забрали свои передачи и отдали их кому угодно.
В нескольких передачах была анаша (зэки также называли ее «планом»). В тот раз я попробовал покурить ее, но больше пробовать не стал.
Однажды меня отвели в контору тюрьмы. Там меня попросили написать заявление о том, что я отказываюсь от своего последнего слова на суде.
Глава 2
Среднеазиатский лагерь (Сазлаг)
Дней через пять нас вызвали на этап и повели в лагерный пересыльный пункт на Кулюк. Вели нас через весь город, и по дороге человек пять сбежало. Привели нас на Кулюк — большое поле, огороженное двойным рядом колючей проволоки, со сторожевыми вышками. Часа через два меня вызвали к начальнику, который спросил меня, что я могу показать (посреди поля там была небольшая сцена с маленькой комнатушкой). Я сказал, что мне нужен реквизит. Тогда меня отвели к столяру, и я нарисовал и рассказал ему, что мне нужно сделать. К вечеру реквизит был готов.
Я стал выступать по три раза в неделю. Также в мою обязанность входило по утрам по списку вызывать на этап зэков. Кормили меня хорошо, но проработал я недолго, потому что заболел малярией. У меня сильно поднялась температура, и меня отвезли в больницу. Там меня кололи хиной и акрихином. Но это мне не помогало: по-прежнему звенело в голове, днем температура была 41 градус, а по ночам бил озноб и стучали зубы. Меня переводили из палаты в палату, и так я дошел до последней, после которой был морг. К тому времени я похудел на пятнадцать килограммов. Врачи, обходившие утром палаты, уже не обращали на меня внимания. Среди них был фармацевт, который однажды подошел ко мне — остальные врачи уже ушли — и спросил, когда у меня обычно начинается приступ. Я сказал, что в половине четвертого дня. Он сказал, что санитар принесет мне лекарства, а я должен в 3 часа пойти и искупаться в хаузе (небольшой пруд, выкопанный на пути арыка). В 3 часа я прыгнул в воду, но вылезти сам не смог — мне помогли ходячие больные, которые, узнав, из какой я палаты, очень удивились и отвели меня обратно. В палате я сразу же принял лекарство. В эту ночь малярия меня не трепала, но я очень сильно потел. Уже через несколько дней меня перевели в другую палату. Мне становилось лучше, но есть я не мог. Тогда мне сделали тридцать уколов (по пятнадцать в каждую руку) мышьяка, отчего правый бицепс у меня распух. После этого аппетит у меня повысился настолько, что я продал сапоги и после каждого завтрака и обеда покупал хлеб и виноград. Я очень сильно поправился и, чтобы войти в форму акробата, из куска веревки сделал скакалку и прыгал по 1500 раз перед завтраком и обедом. Через неделю я уже мог прыгать сальто-мортале, флик-фляки и спокойно стоять на руках.