Снова штаб гражданской обороны, сэр, – обратился к нему офицер-оператор. – Насчет атомной тревоги…
Пусть подождут, – ответил Монтгомери. – Объявление тревоги вызовет панику среди населения. Кроме того, мы не одни в Вашингтоне, здесь русские…
Как – русские? – вздрогнул оператор.
Я имею в виду посольство Москвы.
Он был военным человеком и понимал, что объявить тревогу в столице – означает выдать противнику свои далеко идущие намерения. «Москва сразу вызовет по прямому проводу Белый дом, а там никого нет, – метались лихорадочные мысли. – Москва… Погоди, погоди… А если?.. Выяснить, что они там затеяли с этими «лунниками» у Джорджа Полухина, узнать и про сбитые спутники тоже, потом сообщить министру… Но кто тебя уполномочивал на переговоры с военным атташе потенциального противника? То, что вы бывали друг у друга в гостях и ваши жены подружились, еще не аргумент для выдачи военной тайны тому, кто наверняка знает об этих ракетах. Или Джордж ничего не знает?»
Монтгомери хорошо знал, сколько уже раз в его стране объявлялась ракетно-ядерная тревога по причинам, которые не имели ничего общего с русской опасностью. То локаторщики примут стаю журавлей за неопознанные летающие объекты и поднимут панику. То пожары в тропических лесах Флориды сочтут атомным ударом, который нанес потенциальный противник. В одну из недель Центральная электронно-вычислительная машина Пентагона дважды выдавала сигналы о ракетной атаке Советов. И дважды мчался приказ на командные пункты «Минитменов», к субмаринам с «Трайдентами» на борту, стратегические бомбардировщики запускали двигатели, выруливали на взлетные полосы.
На новой службе Рой Монтгомери имел возможность быть в курсе чрезвычайных происшествий в любой точке не только Соединенных Штатов, но и заморских территорий, где находились подразделения армии и ВВС Америки, а также корабли военно-морского флота. И бригадный генерал хорошо видел, какой все более громоздкой и трудноуправляемой становится гигантская военная машина его родины. На помощь людям приходят новые и новые поколения компьютеров и систем связи, но вся система в целом становится еще более неустойчивой. Создалось парадоксальное положение, когда наращиваемое количество переходило не в качество, а в его противоположность.
Рой Монтгомери понимал, что опасность ядерного Удара будет существовать до тех пор, пока у каждой из сторон сохранится хотя бы по десятку ракет с атомными зарядами. А ныне их пока не десятки – сотни и тысячи… Когда Рональд Рейган был еще только губернатором штата Калифорния, он заявил: «Каждую ночь потенциальный противник должен засыпать в страхе, опасаясь, что мы прибегнем к ядерному оружию». Но ведь это самый настоящий шантаж!
Когда всех американцев, да и не только их, потрясла катастрофа, произошедшая с «Челленджером», Рой Монтгомери со всей очевидностью постиг абсурдность «стратегической оборонной инициативы», в которую, может быть, поверил Рональд Рейган и которая стала для одних сотрудников его администрации средством сомнительного самоутверждения, для других возможностью втянуть Россию в экономическое состязание, для третьих, связанных с аэрокосмическим бизнесом, реальным шансом крупно нажиться на страхе соотечественников перед ужасом ядерной войны.
«А русская беда в Чернобыле? – не раз задавал себе вопрос Рой Монтгомери. – Разве не заставляет она подумать всех нас о том, с какой осторожностью необходимо относиться к чудовищным силам? Мирный ядерный котел, всего лишь три процента выброшенного из него топлива – и миллиарды убытков, человеческие жертвы. Что же будет тогда от взрыва даже одного десятка «Минитменов» или «Громобоев» на той и другой стороне?»
Бригадный генерал не верил, что русские только и ждут подходящего момента, чтобы напасть на Соединенные Штаты. Ведь в конце концов он был доктором политологии и имел доступ к внешним источникам информации. Имелись у него друзья и в разведывательном управлении министерства обороны, а также в службе национальной безопасности. Они в приватных беседах утверждали, что все действия русских, а эти ребята коечто знали о них, соответствуют принятому ими обязательству не применять первыми ядерное оружие.
«РУМО! – осенило Монтгомери. – Я должен связаться с Сэмом!»
Генерал-майор Сэмюэль Питкин был заместителем начальника разведывательного управления и старым другом Роя еще по Вест-Пойнту. «Надо позвонить ему, надо позвонить!» – лихорадочно думал дежурный генерал.
Он окинул глазами огромный операционный зал, на стенах которого были размещены экраны для отображения информации коллективного пользования. Зал заполняли ряды столов, за каждым из них сидел офицер-оператор, работающий с устройством отображения инфор мации индивидуального пользования, поток ее ограничивался тем направлением, за которое отвечал офицер.
«Нет, отсюда вести такой разговор нельзя – слишком много посторонних глаз и ушей. Откуда же тогда? Откуда? Из кабинета председателя КНШ! – осенило наконец дежурного генерала. – Надо вызвать Сэма оттуда. Сейчас он должен находиться в Национальном разведывательном центре».
«Решено!» – сказал себе Монтгомери и поднялся с кресла, в котором сидел перед центральным пультом управления общей стратегической обстановки.
Эти парни из ФЕМА, – снова напомнил ему оператор.
Пусть свяжутся с нами через пять минут, – сказал дежурный генерал. – Я сейчас приду…
«Знает ли Сэм о приказе Оскара Перри?» – подумал он, снимая пломбу с секретной двери и одновременно вставляя ключ в ее замок.
До момента вступления в силу приказа о ракетноядерном ударе по Советскому Союзу оставалось сорок две минуты.
30
Командир подводной лодки «Сибирский комсомолец» не знал еще о том, что его «подопечная», шныряющая в глубинах Атлантики американская атомная субмарина, восемнадцать минут назад получила приказ, снимавший блокировку с пусковых устройств баллистических ракет «Трайдент». Василий Макаров сидел в кабинете просторной и уютной каюты и, прихлебывая из бокала ледяной коктейль из фруктовых соков, писал письмо жене своей Маргарите. Никуда отправить его командир атомохода не мог, почтовой связи с берегом, далеким Гремяченском, где находился сухопутный дом, не будет до конца этой службы в океане. И все же письма близким, а также товарищам по училищу (их осталось совсем немного, кому писал он и получал ответы) – всем этим людям капитан 1 ранга Макаров писал, находясь в плавании, чтобы скрасить душевное одиночество, которое неизменно в практической реализации такого романтического понятия, как командир корабля.
Только в письмах Василий Иванович имел право посетовать на некое недомогание, правда, пока оно носило характер некоторой раздражительности, которую командир всегда умело скрывал. Ну кому, скажите на ми лость, мог рассказать он на корабле о приходящей порой хандре и душевном беспокойстве? Доктору? Старпому? Замполиту? Или кому-нибудь еще?.. Исключается. А все потому, что каждый член экипажа должен быть на все сто с гаком уверен в командире, полагая, что все эти вполне естественные человеческие слабости допустимы для любого матроса или офицера, только не для того, кого английские, скажем, моряки называют первым после бога… А поскольку все мы атеисты, тем более для нас командир корабля, плывущего в океане, суть единственный и неопровержимый авторитет.
Но ведь и Василий Макаров, невозмутимый, никогда не повышающий голоса Макаров, всего лишь человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Вот и утоляет он одиночество, коротая свободное время за длинными письмами. Они были своего рода волнующими монологами, с которыми этот капитан Немо конца двадцатого века обращался из океанской пучины к близким.
И еще Василий Макаров коротал свободное время над книгами. На что хорошая была библиотека на «Сибирском комсомольце» (списки подбираемых замполитом книг он всегда просматривал, вносил добавления, корректировал), все равно в каждый поход приносил два чемодана книг из тех, что были у него дома, что сумела приобрести новенького Маргарита Иосифовна, пока муж находился в плаванье.