— Не понимаю.
— Ну, бывает, и хозяин добрый, и планы выполняет, и все равно не в жилу…
— Э-э-э, — протянул Грек, — вон куда ты гнешь.
— Я не про тебя. Это больше касается меня самого. Но важно, чтобы все-таки в жилу.
— Смотря что ты имеешь в виду.
— Ну, чтобы не вразрез с государственными интересами. Чтобы не против совести. То есть — честно.
— А это все одно и то же? Одна жила?
Василь Федорович скосил глаза на Куриленко. Может, тот шутит. Но тот сидел неулыбчивый, его маленькое, сплющенное с боков, как у рыбы, лицо словно окаменело. Он гудел, и бас его казался отобранным у какого-то гиганта и насильно втиснутым в это маленькое тело.
— Один философ изрек: если хотите, чтобы люди были честными, сделайте честность самой выгодной профессией.
— Не читал я, видать, этого философа, и чересчур закрутисто это для меня, — ответил Василь Федорович.
А сам подумал, что все это неспроста. В откровениях Куриленко было что-то циничное, ему это было не внове — два этажа в одном человеке: один для всех, другой — для себя. Но почему Куриленко затеял такой разговор, ведь мог бы затаиться, приготовиться к отпору, а идет на приступ?
— Слушай меня, Василь Федорович. Слушай внимательно и не перебивай, — ровно прогудел Куриленко, но побледнел и выказал признаки волнения. — Хозяин ты хороший. Знаешь поле, скотину, одним словом, передовой хозяин. Мне до тебя далеко. Зато я лучше разбираюсь в ситуации. Она сейчас не в мою и не в твою пользу. Я, может, вообще неудачник. Нечем мне теперь хвалиться, но смолоду я надеялся хватануть звезду с неба. Жили мы бедно, восьмеро детей… А до семнадцати спал на голых досках и под голову была такая треугольная подставочка. Книжки любил. Хотел вырваться далеко. Горел на работе. Дважды слетел. Последний раз недавно, ты знаешь. Оказался в твоих помощниках.
Он говорил не так, как год назад, когда был одним из руководителей в районе, да и не так, как заместитель, — с нажимом, жестко, но пытаясь вызвать у Грека доверие.
— Мне за сорок. Одним словом, перспектив по тем, прежним, линиям никаких. Хочу, чтобы ты мне поверил: твое положение незавидное. Ты вывел колхоз в передовые, и теперь наверху боятся, чтобы ты его не угробил. Ты не хочешь останавливаться, лезешь на рожон…
— Жизнь толкает. Она требует. Время такое настало! — с сердцем промолвил Василь Федорович.
— Может быть. Я не об этом. Я ведь уже цитировал тебе того философа. Твоя горячность пугает всех.
— Брехня. Ратушный…
— Вот я именно про это. Я лучше ориентируюсь в ситуации. И еще раз скажу: твое положение незавидное. Ты не сумел, не умеешь пользоваться плодами своих рук. А я… сумел бы.
Василь Федорович даже не успел возмутиться, потому что Куриленко жал дальше, видно продумав все наперед.
— Чего Куница тебя ест? Завидует, а еще больше боится — не управишься ты с тем, что раскочегарил. Свалишься, а с тобой и он. А он и так еле держится. Спихнуть его — раз плюнуть. Я знаю про него такое… Одно его дельце… Полетит моментом. Тебя Ратушный уважает. Стоит только ему намекнуть, и сядешь ты на место Куницы. А я на колхоз. Меня выше не поставят. Да я и не хочу. — Он перевел дыхание и закончил: — Я нарочно оставил на правлении вопрос открытым. У меня нет другого выхода. И у тебя тоже. Настанет осень… Маленький провал — и ты не выкарабкаешься. Да и Ратушный может уйти на предпенсионную работу. Надо делать все сейчас.
Василь Федорович не мог прийти в себя от того, что услышал. Такие страсти в этом маленьком человечке, такая наглость, как он мог на такое решиться. Грек считал его более простым, простодушным, что ли. Наверно, Куриленко был много умней, наверно, в его словах есть резон, но Грек ни на минуту не задумался, сколько этого резона, не пытался прикинуть варианты. Его ошеломил цинизм Андрея Севериновича. Такое доверие было страшным.
— Не с того конца ты, Андрей Северинович, зашел. Хочешь выехать на «Дружбе», на чужих мозолях.
— Думай, как знаешь. Это самый лучший вариант. Для нас обоих.
Куриленко сидел усталый, ожидая, что скажет Грек. Его глаза погасли, он постарел за несколько минут.
— Говорю же, не с того боку ты зашел. Честность — это все-таки не профессия. И совесть тоже. Мудрый твой философ, да не совсем. Ну, как бы, скажи, я передал тебе колхоз, если ты про него вот так вот… Как про ступеньку в карьере. Для многих это и является ступеньками. Из-за этого и возят председателей, как поганых невест. Тебе все равно, чем руководить: свиносовхозом, спиртзаводом или управлением культуры. Только бы выше и выше. И как бы я тебе, вот такому, передал «Дружбу», если это моя жизнь? Если я не хочу выше, потому что не хочу ничего другого? Я или разобьюсь тут в лепешку, или добьюсь, чего задумал. Вот такая моя линия, вот такие мои принципы.