Лина стояла, съежившаяся и маленькая, — птичка, не уверенная в себе перед дальним перелетом. Может, она с ужасом думала, что ей придется возвращаться одной, а может, представляла хлопоты, которые ждали их на новом месте, а может, собирала свое мужество для трудной жизни возле такого больного и такого любимого человека. Она быстро кивнула и пошла. Они уже и так опаздывали, и к самолету пришлось бежать. Как только они поднялись в воздух и пробились сквозь облака, им открылась невиданная красота. Слева вдали разлилось красное озеро, оно было окаймлено высокими сугробами, а лед на нем блестел, и казалось, самолет долетит и сядет на него; на земле солнце уже зашло, там господствовал мрак, а тут еще царил свет, ему оставалось очень мало времени, и, наверно, потому все было необычайно прекрасным.
Лина и Валерий сидели, прижавшись друг к другу, им было хорошо и ничего не страшно. Чем выше поднимался самолет, тем шире разливалось озеро и сильней наливалось алым цветом.
А потом озеро стало гаснуть, остались только тучи, похожие на груды снега или ваты, по ним хотелось побежать. И вдруг в извилистую трещину они увидели огонек, одинокий огонек на дне ночи, на земле, настоящий, взаправдашний огонек, у которого, может быть, кто-то читал книгу, ужинал или баюкал ребенка. Было грустно прощаться со сказкой, но далекая реальность влекла к себе с непобедимой силой.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Горелый поманил его пальцем и, когда он наклонился, прошептал: «Тебя хотят убить. Может, ты и заслуживаешь, но я решил тебя предупредить». Василь Федорович удивился, что Горелый заговорил, хотел поблагодарить, но тот повернулся и, высоко вздернув лысую, как колено, голову, пошел по узкому длинному коридору. У Грека болел висок; слева, то ли в печи, то ли неизвестно, где, тлели уголья, от них тянуло угаром и грозило огнем, но это теперь было на втором плане, а угроза смерти — на первом, рядом, и Василь Федорович решил пойти в кладовую и взять топор. Он скользнул с постели на пол, тихо пошлепал в конец коридора. И только дошел до кухоньки, как оттуда вышел Горелый и длинным мясницким ножом ударил его в грудь. Еще до удара Василь Федорович увидел нож и понял, что спасения нет, и сообразил также, что Горелый его обманул, прикидывался все время, а теперь выманил из комнаты, сделав вид, что уходит, а сам спрятался на кухне. Что-то загорелось у Василя Федоровича под сердцем, и он проснулся. Сбросил с себя одеяло, действительно было жарко, но глаз не открывал, понимал: еще рано. Взяла досада, что его обманули, пусть и во сне. И затянутая дремотой мысль тоже, к его досаде, подсказала, что в человеке гнездится что-то такое, что воюет против него. Недаром многим снится, что они падают в колодец. Отчего так? Это мое тело, мое сердце, мои клетки и мой мозг, но что-то в этом мозгу начудило, пошло почему-то против себя. Почему? Откуда такие фантазии? Может, оттого, что вчера он услышал про суд, который состоится над двумя полицаями в Широкой Печи? Они принимали участие в страшной акции сорок третьего года на их земле, родом они из Широкой Печи, но скрылись далеко, в Карелии, и их только теперь случайно нашли. И вот вчера он снова думал про тот страшный день и про отца, но Горелого не вспомнил ни разу, и, может, сам мозг улавливает глубоко запрятанную связь?
Потом он переключился на Лину. Почему она не пишет? Почему не звонит? Как там, ничего не случилось ли? И что с нею будет потом? Говорят, горе делает человека тоньше, сострадательней, оно очищает. Но этого очищения не хочет никто. Сейчас особенно. В войну люди были более чуткими. Он это помнит. А вчера показывали фильм, хороший фильм, правдивый, о человеке, который вернулся с войны и бедствует, и многие вышли из зала. Они не хотят, чтобы что-то мешало им жить легко и весело. А правильно ли это? Наверно, нет. Он сам, кроме голодного детства и трудных студенческих лет, ничего не знал… То есть не узнал бы, если бы не боль об отце… Мать пронесла ее через всю жизнь, из-за этого и уехала в Белоруссию к дочери. А теперь его боль — Лина.