— Ты что, всерьез? — удивилась жена, зная, что от ее мужа можно всего ждать.
— А чего ж, — не моргнув глазом, ответил он. — Их же штук пять припрут, этих люстр, на что этим Тищенкам в их берлогу, хоть и двухэтажную, столько?
— Да это… позор. Нет уж, лучше останемся дома. Кино сегодня, пятая серия…
Грек рассмеялся, что жена всерьез приняла его байку, но разубеждать не стал.
Она же подумала, что не стоит им сегодня идти в гости. Василь Федорович вроде бы и успокоился, но кто знает, что у него на сердце. Выпьют как следуют… А он такой, что под горячую руку… Нет, лучше не ходить.
— Кино такое интересное…
— Ну, смотри кино, — спрятал он ноги под одеяло. — Потому что вот еще… Я забыл тебе сказать: тот студент порядком осрамился — и все гости догадались, что он припер черепки.
— Каким образом?
— Продавец каждый кусочек вазы упаковал отдельно, а потом уж все вместе. — Он развернул журнал. — Твоя правда. Ведь день не закончился. Еще там что-нибудь стрясется. Потолок упадет или Тищенчиха на голове моей макитру разобьет… А ты знаешь, еще несколько таких деньков — и я начну гвозди перекусывать…
Как из темного омута, выплыло бюро, его собственные слова в конце, осуждающий взгляд Ратушного, и кровь прилила к сердцу: «Не надо бы так… Понесло против волны…» Но припомнилось выступление Куницы, и он тяжело стиснул поверх одеяла кулаки: «Ну и пускай. Чего мне пластаться. Он об меня ног не вытрет. И с пути не собьет».
Почувствовав, что его снова захлестывает злоба, побежал глазами по коротким строкам статьи, еще плохо понимая прочитанное, но решительно отбросил все, что с ним сталось сегодня. Через несколько минут он уже внимательно читал статью о машинном управлении производством.
Потом снова задумался. Не поймешь и о чем. Мысли текли словно сами по себе…
«С малых лет знаем, что все в жизни проходит, все не вечно. Но одно дело — знать, а другое — увидеть. Прежде всего по себе. Теперь я вижу, я смертен. Все проходит. И я у ж е п р о х о ж у. Может, именно из-за этого и хочется понять это вот, основное… Основное — что? Чье основное? Мое? Всех? Всех — нет, ведь много таких, которые этого не чувствуют и не могут чувствовать. И это хорошо. Да, хорошо, они молоды, и им еще надо народить детей, воспитать их, построиться — капитально построиться, сеять хлеб. Но… и мне еще тоже растить хлеб. И детей. У меня основное уже обозначилось. Или наоборот, оно обозначило меня до конца, и это вот и есть основное…»
Василь Федорович удивился. Собственно, что за мысли? И чего он хочет? Ухватить знание, окончательное становление человека? Да, так. Теперь он понимал это ясно. Как и то, что сейчас, в это вот мгновение, не сможет продолжить, то есть закончить, мысли, потому что этого становления нет, оно исчезло после дня хлопот, забот, гнева и какого-то трудного сопротивления. Ему, видно, снова двигаться в путь. Но не в тот, вчерашний, а какой-то иной, за новым знанием о себе и своей жизни.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Володя волновался, когда входил в этот двор. Волновался и робел он здесь перед всеми, начиная от Василя Федоровича и кончая котом, черным с белой грудкой, — перед ее котом, который, казалось, при его появлении начинал помахивать хвостом слишком быстро и как-то непочтительно. Сильней же всего он робел перед председателем, Лининым отцом; ему казалось, что серые, под тяжелыми бровями глаза встречают его на этом пороге только иронически; терялся и перед Фросиной Федоровной и перед Зинкой, которая всякий раз кричала: «Линка, к тебе снова этот, в сметану окунутый», — будто у него не было имени или не было здесь его самого, — а потом время от времени заглядывала в Линину комнату и рассматривала его, словно вещь, которую они все вместе должны приобрести. Только это, последнее, и нравилось ему в Зинке.
Но сейчас Владимир волновался сильнее, чем всегда. Позавчера в газете был опубликован указ о награждении его орденом, и хотя он догадывался — это ничтожно мало, а то и совсем не приближает его к Лине, все-таки на что-то надеялся, ждал первых слов, которыми девушка встретит его. Может, и пошутит, но и ее шутки ему приятны.
В кухне у плиты возилась Фросина Федоровна, — она заменила Лине мать; ей самой кажется — заменила с лихвой, все трое детей одинаково ей милы и не обойдены лаской, по крайней мере она старается, чтобы Лина не ощутила разницы в отношении к ним. Лина — племянница Василя Федоровича, родители погибли: возвращались в воскресенье на колхозной машине с базара, подвыпивший шофер забуксовал на железнодорожном переезде и не успел проскочить перед тяжелым товарняком. Лине тогда было два года…