— Простите, — решительно сказал он. — Простите, но я хочу спросить: лично вас и коменданта возил мой отец, Федор Грек. Вы не можете не помнить его, потому что возил он вас до самой акции. Куда он подевался?
Карпийович растерянно подняла на него глаза, казалось, она не понимала, о чем спрашивает ее этот широкоплечий, слегка сутулый мужчина, а может быть, оторопела: он напомнил ей другого человека и другие дни; или раздумывала, чем может грозить ей ее ответ. Все эти годы она только и знала, что отвечала на вопросы, сотни, тысячи вопросов, заданных ей из ночного мрака, возможных и невозможных, выкручивалась, нащупывала, пыталась не ошибиться. Прошлое гналось за нею, глядело на нее изо всех углов.
— Вам все равно, — не удержался Грек. — А мне… ведь это мой отец.
— Его, он… — пергаментные губы перебирали слова, она все еще боялась о чем-то проговориться, но мужчина, который стоял перед нею, был такой тяжелый, такой незыблемый, что ей показалось: он никогда не сойдет с ее дороги, если она не скажет правды. — Его расстреляли, — прошелестели сухие губы.
— За что?
— Он знал, что готовится акция. Немцы боялись, что он связан с подпольем. Возникло такое подозрение… Потом оно подтвердилось. И его… вызвали в комендатуру и там же… А ночью тело бросили в подвал, в школу.
Василь Федорович застыл, тяжкий, как гора, как камень над кручей, сцепив за спиной руки и еще сильней ссутулив плечи. Один из милиционеров тронул его его рукав, он почему-то кивнул и отступил с дороги. Вокруг Василя Федоровича создалось молчаливое кольцо людей, а он никого не замечал, смотрел в землю, думал о своем.
— Гляньте, а говорили, что его отец… — прорвалось у кого-то за его спиной, и на него цыкнули.
«Он там, с ними», — проговорил Василь Федорович мысленно, словно отдавал отцу последнее «прости».
Ратушный зашел к Дащенко, когда тот заканчивал разговор с председателем колхоза из села Сидоры, что за Десною. Дащенко прихлебывал из стакана крепкий, как деготь, чай, а председатель из Сидоров потел и краснел да утирался громадным платком. Видать, беседа была крепче чая.
Председатель вышел, а Ратушный побарабанил пальцами по столу:
— Я бы так не смог.
— Чего не смогли? — удивился Дащенко.
— Разговаривая с кем-то, пить чай. Или уж вдвоем, или…
— Ему еще чаю! — возмутился Дащенко. — Ему бы сыворотки месячной закваски. От него перегаром… Дыхнет — мухи падают. За то и отчитывал.
— Все равно некультурно.
— Ему та культура… — с досадой махнул рукой Борис Ларионович. — Вы сами не за такое позавчера объявили строгача Берестову?
— Объявил. Хотел даже из партии… И все-таки это не одно и то же. А вот у вас, я это замечаю не впервые, все-таки не хватает этой вот самой… теплоты.