— Я не в кочегары готовлюсь, — не стерпел Дащенко.
— А мы не котельню строим. Ее мы уже построили. Ну, не обижайтесь, — сказал он примирительно. — Еду в «Дружбу». Там начали копать картошку. И льны уже созрели. Не хотите со мной?
— Это… предложение?
— Товарищеское приглашение.
«Знаешь ведь все наперед, хочешь ткнуть меня носом», — подумал Дащенко.
— Я… одним словом, признаю и так. Можно мне завтра, отдельно? — посмотрел он на первого, но не заискивающе, хотя и признавал свою ошибку. — Похожу сам, посмотрю, подумаю.
— Может, это и правильней, — согласился Ратушный. — У каждого своя мудрость. Как и ошибки.
Как только Грек перешагнул порог своего кабинета и поздоровался с Ратушным, секретарша подала ему телеграмму. Грек прочитал, положил во внутренний карман пиджака. В его сухом, обветренном лице ничего не дрогнуло. Он ничего не сказал, а Иван Иванович не любил выведывать чужие тайны.
Они поехали на картофельное поле. Четыре комбайна шли один за другим, и пыль стояла такая, что издалека можно было подумать — бушует пожар. В этой завирюхе едва были заметны люди — трактористы и комбайнеры, — их можно было узнать по искоркам сигарет, которые тлели в зубах, видно, только пообедали и докуривали на ходу; автобус, который привозил обед, зеленел в конце борозд..
По серой пашне ходили с корзинами женщины, подбирая мелкую картошку, которая выпадала сквозь железные сетки, рядом с комбайном ползали тракторы с прицепами. Ратушный остановил на дороге один прицеп, который поворачивал в село.
— По скольку?
— По четыреста двадцать, хоть и мелкая, — блеснул зубами тракторист и включил скорость.
Василь Федорович молчал.
— Мелкая. И все же по четыреста двадцать, — сказал Ратушный. — А у ваших соседей самое большее по двести пятьдесят. — Помолчал и добавил: — Одним словом, вы снова на коне.
— Вы того коня знаете, — с отсутствующим видом сказал Грек.
— Знаю. А вот как пересадить на него других?
Василь Федорович пожал плечами. Это движение имело несколько значений: не все сразу, нужна крепкая база, риск, научная основа, новые методы руководства. Ратушный все это понимал и сам, из-за этого дальше и разговора не вел.
Комбайны сделали еще один круг, а когда разворачивались на дороге, один из них остановился. Молодой, крепкий комбайнер, согнувшись по-медвежьи, что-то дубасил стальным ломом.
Ратушный и Грек подошли к комбайну.
— Что это вы делаете? — спросил секретарь райкома.
— Железяка застряла, — не поднимая головы, ответил Володя Огиенко. — Тут их до черта.
— Откуда?
— Говорят, большие бои происходили. Уже сто раз землю перевернули, а железо до сих пор из нее прет.
Ратушный долго стоял, задумавшись.
— Железо до сих пор из нее прет, — повторил он и посмотрел на Грека. — Но мы его все-таки похороним окончательно. И оставим только память о великом и вечном. О подвигах… Да и о страданиях тоже. Чтобы помнили, какой ценой завоевано счастье. Вы… эту цену знаете сполна. Я рад, что имя вашего отца доброе и славное.
Володя взглянул на Грека и отвел глаза. Он бил ломом, но уже не видя куда. Вспоминал… Может, о том, как председатель рассердился на его интервью, а может, как тянул его на буксире в дождливую ночь, а может, про Лину, которая сказала, что окончательную правду ей поведал отец. Она тогда сидела перед ним, пришибленная и грустная, но и счастливая. «Прости, Володя! Я плохая… Плохая потому, что не доверилась сердцу… Что сбила с колеи твою жизнь. Ты хороший… Я знаю, простить нельзя. Но и жить вечно в обмане — тоже».
Володе наконец удалось выбить обломок. Он стал на мостик, и комбайн, заревев, двинулся с места.
Потом Ратушный с Греком ездили к силосной башне, потом — на тракторный стан, на льны, а под конец приехали на животноводческую ферму. Василь Федорович завел секретаря в старый коровник, где уже зажглись электрические лампочки и животноводы убирали коров на ночь. Гудел электромотор, старый, тысячи раз чиненный транспортер тянул навоз, он уже не справлялся, и то одна, то другая доярка прижимала его ногой, граблями наваливая солому. Коровник был какой-то особенно уютный: стены залатаны досками, дырки под крышей старательно законопачены, в нем стоял живой дух скотины, молока, зелени, и неторопливый рабочий ритм, который царил тут, невольно вызывал воспоминания далекого детства, когда корова, возвратившись с пастбища, жует, а в подойник чиркает молоко, и дети на завалинке по-особому прислушиваются к этой музыке, и их кружки заждались на лавочке возле крыльца.