— И ты можешь угадать, что думает другой человек? — допытывалась Лина.
Она уже много знала о мире, была чутка, как всякий ребенок, выросший в чужой, пусть даже и не хуже родной, семье, и мучили ее какие-то неясные призраки, какая-то печаль по тому, чего у нее не было и — она знала — не будет в жизни, она глубоко прониклась этим несбыточным, хотя и осталась наивной и доверчивой. Любила отгадывать всяческие тайны, часто открывала новые истины: одними обманывалась, потом осмеивала их в душе, иные западали в память, каждую новую истину она считала последней. И когда шутки кончались, умела быть прямой, как лезвие ножа.
Она не любила откладывать дела на завтра, оставлять в душе малейшие неясности, любое противоречие причиняло ей прямо-таки физические муки. Друг или враг, правда или ложь — середины она не признавала, пугала этой бескомпромиссностью мать и заставляла глубоко задумываться отца. В придачу к этому билась в ней тонкая ироническая жилка, что уж совсем сбивало с толку Фросину Федоровну…
— Ты обо всех так много знаешь? — спросила Лина Валерия, пряча тревогу за шуткой. — У тебя уже такой опыт?
Они как раз проходили мимо колхозной конторы, где висело несколько фонарей, и Валерий снова попытался заглянуть ей в глаза — темно-синие, почти черные, или это затемняли их длинные ресницы, усеянные капельками растаявшего снега? Взгляд был теплый, встревоженный.
— Ну, не обо всех… о тех… кто чем-то близок.
Она обрадовалась, что они снова вошли в тень и он не увидел, как вспыхнули ее щеки.
— Хотя… такое случается редко. А мечтают об этом многие, — вел он дальше, незаметно для себя переходя от шутки, от игры к чему-то глубокому, серьезному, что тревожило его. — Был у меня один знакомец… Вместе служили в армии… на Чукотке. Он все время мечтал о лунных ночах и хлебных полях — об отчем доме. Поля эти, по его словам, как-то особенно пахли, запах тот был перемешан с лунным сиянием, и слышал он потрескивание сверчков… И сам растворялся в ночи.
— Твой знакомец начитался всякого.
— Кто знает. Может быть. Мы всегда что-то вычитываем в книгах и в людях. Но он проникался этим до слез. И хотел, чтобы так же прониклись другие. Знал, что это невозможно. Но хотя бы один человек, самый близкий! И он нарисовал ниву в лунную ночь. И ничего не вышло. Ребята смотрели, и каждый чувствовал иное.
— Ты считаешь, это плохо?
— Не знаю… Наверно, он плохо нарисовал.
— А может, и нет. Тот гениальный друг — ты?
— С чего ты взяла?
Она не призналась, что почерпнула из того же источника. О том, что Валерий рисует, ей рассказывал Володя. Теперь она догадалась, откуда Валерий знает про ее сны, про нее самое. И подумала о Володе с благодарностью и печалью.
— У меня тоже есть дар отгадывать.
— Ни у кого его нет, — возразил он решительно и почти раздраженно, тоже подумав про Володю. — Ни чувствовать, ни угадывать чужие мысли нельзя.
— А если… Ты же сам сказал, люди думают друг про друга?
— Это хорошо… Если хорошо думают.
Они стояли возле Лининого дома, утаптывали снег у калитки. Отполировали его до блеска, и теперь она медленно скользила туда и обратно, балансируя белыми рукавичками с вышитыми на них синими звездочками.
— А вот… что ты — про нивы. Тоже хорошо. Только ненастоящее, — сказала она, прокатываясь мимо него.
Казалось, Лина не понимает, как она красива, Валерий этому не верил, и все-таки это ему особенно нравилось.
— Почему?
— Ну, это… придумано. Люди не такие.
— Практичней?
— Проще. И живут, и дружат.
— А мне наплевать, кто как живет, я знаю… Корова, огород, двести целковых… Все можно за целковые.
Она смотрела на него внимательно и чуть испуганно. Не могла понять, почему он говорит с такой злостью и… то ли цинично, то ли с горьким всеведением. Откуда ей было знать, что в мыслях он далеко, в одном доме, где овдовевший отец купил за деньги молодую любовь и катал ее в зеленых «Жигулях», забыв, что у него взрослый сын. Валерий возненавидел и дом и отца и предпочел жить у дальней родственницы бабки Сисерки, ходить в старом, куцем пальтишке, покупать в культмаге самые дешевые краски и экономить на всем. Однажды отец прислал ему денег, но Валерий вернул их. Ему захотелось полоснуть по Лининой самоуверенности острым словом.
— Это твой отец, председатель, научил тебя практичности?
— С отцовой практичности, — быстро сказала она, — много людей хлеб ест. И ты тоже.
— Видно, он у тебя чудодей. Даст и мне разбогатеть?
— Не надо так, — сказала вдруг Лина.