— Очень интересно.
— Мир, казалось мне, построен по одной схеме: атом, земля, солнечная система, галактика — они не могут лететь куда-то просто так, они тоже подчинены этому закону… Через движение и круг, как в бесконечно малом, так и в бесконечно большом. Кровь совершает в нас круг…
— А может… это и правда великое открытие? — сказала она шутя и всерьез одновременно. — Надо рассказать ученым. Станешь знаменитостью. Тебя будут цитировать.
— Об этом догадывались уже греки.
Некоторое время они шагали молча, только снег поскрипывал под ногами. По обе стороны стояли сосенки, они здесь росли редко, семьями.
— Так ты собираешься поступать в художественный институт? — спросила она.
— Нет… Попробую в технический… На целине немного научился управляться с техникой, получил шоферские права, — сказал он просто.
— Почему же не пошел шофером? Катал бы меня…
— Хочу подготовиться в институт. Я плохо учился… Кое-как… Физики, химии не знаю совсем… Забыл и то, что знал. Или, как говорят, не знал, не знал и то забыл.
— Но ведь ты же рисуешь и сейчас?
— Для себя.
Они оказались на невысоком, срезанном холме и остановились там. В мгновение ока раздвинулся мир и стали ближе звезды. Они были еще холодные, словно вбитые в синий лед гво́здики, но уже чуяли весну. Далеко внизу в серо-белой полутьме угадывались и Десна и леса за Десной, но только угадывались — все пространство было затянуто мглою.
Валерий озирался с любопытством, ему не приходилось бывать здесь. На склоне холма росли невысокие, кряжистые дубы и несколько елей — они стояли гуртом, — и серело что-то в центре холма. Валерий приблизился и увидел каменный крест. Дальше стоял еще один, точно такой — низенький, вросший в землю, выщербленный и поцарапанный. Он потер рукой холодный камень, нагнулся и с трудом разобрал высеченные на граните, сточенные временем цифры: «1637».
— Старина какая! — удивился он.
— Одни говорят, здесь когда-то стояла крепость, другие — церковь, — рассказывала Лина. — На старом фундаменте была новая церковь, ее развалили перед войной, а в войну немцы оборудовали на паперти гнездо, стреляли из пушек и пулеметов, не пускали наших через переправу.
Валерий сел на крест, глубоко осевший в землю, но Лина решительно потянула его за рукав.
— Встань. Как можно!
— Почему?
— Человек ведь…
— Там уже ничего нет. Одна пыль.
— Все равно — человек!
— Где же он?
— Ну… там… Место… Куда-то ведь он девался. Земля его забрала.
— Ты что, веришь в душу? — шутливо спросил он.
— Не в вере дело. А как бы тебе… Вот и Шевченко — отец нам часто читает, — очень ему не нравилось, что могилы раскапывают. Святыни все-таки. Словно бы тот человек и не жил. И мы ведь умрем…
Валерий подумал о матери, и мороз пробежал у него по спине.
— Ты знаешь, если бы всех поднять и поставить — места не хватило бы на земле. Да и не все заслуживают святого отношения.
— Может, и не все, — согласилась она, но тут же и возразила: — Но у каждого что-то было… Плохое и хорошее. Наверно, и он, — показала она на крест, — когда-то любил.
— Любил? — ошеломленно повторил он. — А что осталось от этой любви?
— Не знаю… Другая любовь. И так до бесконечности. До нас.
— Наша — это наша, — сказал он невразумительно и притянул ее к себе, хотел поцеловать, но она уклонилась. Попытался еще раз, и она уклонилась от него снова.
Он удивился, ведь только вчера они целовались на улице в пяти шагах от фонаря, где их каждую минуту могли увидеть, и она не вырывалась. А теперь ее лицо было строгим, бледным (а может, это луна так осветила), и губы сурово сжаты, и глаза неприступны. Хотя он и не видел в них ничего, только черноту, но неприступной была и сама чернота.
— Валерий, — сказала она. — Я хочу… чтобы ты пообещал мне говорить правду. Только правду. А я обещаю тебе. Давай закроем глаза и подумаем вместе: если я обману, то я плохой человек и пусть со мной случится все самое плохое. И тогда кара станет настоящей, она будет подстерегать. Обманывать друг друга можно только в шутку…
Валерий улыбнулся в душе, но волнение Лины передалось и ему.
— Может, ты полюбишь другую или с нами что-то случится — я прощу тебе все за правду. Может, и не надо будет прощать… Ты снова скажешь: выдумала, вычитала. Ты такой умный, много ездил и видел… В мире столько клятв… Так что это не клятва… А просто… я не перенесу неправды.
— Я тоже, — сказал он, преисполняясь громадной, даже слезы выступили на глазах, нежностью и почему-то жалостью к Лине. — Я обещаю… — Почувствовал, что ему чего-то не хватает.