Потом они прислонили к дереву велосипед, постояли среди шумливой солнечной реки, а сосны качались над ними, как мачты, зеленые на верхушках, гибкие, как камышины, и вместе с ними качались на вершинах гнезда кобчиков.
— Достань мне кобчиково гнездо, — вдруг велела она, ее брови капризно изломились.
И он, послушный, как мальчик, полез, и тонкая сосна скрипела и гнулась, опасно раскачиваясь, и он качался вместе с нею на сумасшедшей высоте, а когда оглядывался, видел белое пятно — ее поднятое лицо со стиснутыми губами. Она не крикнула, не охнула, даже когда послышался предательский треск. Но сосна не сломалась, и он спустился вниз с четырьмя яичками в густом красном накрапе. Она смотрела на него, вбирала ею в себя расширенными зрачками. Но он не вошел в этот взгляд. Лидочкина мать как-то сказала Василевой матери при нем:
— Не влюбилась ли в твоего студента моя красавица?
Она и вправду была для него в тот момент словно подхваченная ветром залетная птица (а разве можно обижать птицу!). Хотя, по всему было видно, Лидочка готова на все, недаром ведь она подвергла его такому опасному испытанию. Понимали это оба, но Лидочка тоже не совершила следующего шага. Она чуяла, что еще одно, ничтожное движение с ее стороны станет для них той границей, после которой они уже не будут такими, как сейчас. И еще запомнился ему один момент… Как-то вечером он подошел к отворенному в сад ее окну, и она спрыгнула в его протянутые руки. Цвел жасмин, шумело под ногами сено — Лидин отец разбросал его для просушки, и ее сухие губы жарко и неумело прижимались к его губам. Но вдруг она вырвалась и убежала в дом. Он стоял и ждал, что она выйдет снова, знал, что она яростно борется с собой, и положился на ее сердце, на ее волю.
Он тоже боролся с собой. «Она еще ребенок», — билось где-то в глубине и замирало под взглядами обеих матерей. Он слышал их беседу. «Не влюбилась ли…» И подумал, что должен поговорить с родителями. И не смог. Они бы ахнули, а может, и обсмеяли его. Слишком рано. Да и в себе он не уверен. Хорошая девочка… Заметил двух хороших девочек, но одна живет ближе. Нет, он должен проверить себя. Тогда ему казалось: это хорошая, честная рассудочность.
А потом Лидочка куда-то исчезла. Уехала. Он и досадовал и сердился. Он был еще слишком молод, чтобы понять — она убежала от себя. Ему казалось — от него. Лидочка уехала, не сказав ни единого слова и не оставив записки. А он, превозмогая себя, не посмел написать: боялся, что прочитают Лидочкины родители. И ждал письма от Лидочки, ведь она знала адрес. А потом перестал ждать, не поехал домой на последние каникулы, и погас в его памяти образ Лидочки, вытесненный другим.
Письмо пришло только через три года, Лидочка спрашивала, как ей быть, ее зовет замуж «тот самый Лемешко, лесничий». Лидочка спрашивала совета, но своим советом он должен был ответить — женится или не женится на ней сам. А он уже выбрал другую, по своим мыслям, его закрутила иная любовь — с Фросей, — они сходились и расходились, ссорились и мирились, и он не ответил Лидочке. Кроме того, ему почему-то не понравилось, что она называла жениха по прозвищу и очень неприязненно писала о нем.
И тогда вдруг она приехала. Он жил на квартире на далекой окраине города, если можно было назвать квартирой каморку, которую пристроили к хлеву вдвоем с товарищем. Платили за нее смехотворно мало, но зимой сами должны были заботиться о дровах для дырявой чугунной печки, весной вскапывать огород, а осенью стеречь хозяйский сад. Тогда как раз стояла осень. Товарищ еще не вернулся с практики. Лидочка не призналась, что приехала к Василю. Но ей было негде остановиться, и она прожила у него четыре дня. Вернее, не дня, а ночи. Они проскальзывали через сад, и хозяева не догадывались, что сторожей у них в саду двое.