Как назло, он поссорился с Фросей. И, как все влюбленные, считал, что поссорился навсегда. Взял Лидочку за руку и кинулся с нею, будто в омут. И если бы она кинулась за ним… Но она, видно, испугалась его безрассудства.
За лето он заработал много денег. Много — по студенческой мерке. Не зная, как их красиво потратить, накупил шоколада, и они его жевали, словно картошку. Водил ее в театр, брал напрокат на прудах лодку и катал среди осоки в протоках. И они целовались, целовались… Приходили домой, он стелил ей на своем топчане, а сам ложился на постель товарища, а потом сразу же переходил к ней. Это были шальные ночи, необычайные, ночи объятий и слез, упреков и жалоб, и грубого трепета, и каменной замкнутости. Чем больше он терял голову, тем крепче замыкалась она, становилась неприступной и холодной, как льдинка. Маленькая, хрупкая, тонкая камышинка, несламываемый стальной прутик. Может, ее отталкивал грубый напор, может, коробили эти тяжелые ночи, или ждала от него горячих слов, а может, пережидала его новую любовь, надеялась, что он расскажет ей все. Сюда приплеталась и вечная щепетильность сельских девчат, которые спят с парнями на сене, но не позволяют им ничего, с другой стороны, ее тонкая фантазия рисовала ей все иначе, красиво и нежно. Правду говоря, на теперешний взгляд, он тогда был не только страшно неопытен и груб, а не сумел, не смог взять ее ласками и любовью. Может, потому, что обманывался этой любовью, что в нем клокотала нерастраченная мужская сила (временами он готов был убить Лиду), потом даже стыдился о таком рассказывать товарищу, чтобы тот не поднял его на смех, что из мести бросился к Лиде. Видно, так. Наверняка так, потому что в первый вечер, в первую же ночь он дважды оговорился и назвал Лидочку Фросей. Это было ужасно, оскорбительно. Фросино имя мелькнуло, как тень ночной птицы во мраке, но тем это было больнее для Лидочки, она боялась, что та весь век будет маячить над ними, он должен был стереть эту тень своими словами. Она ждала его признания, а Василь ничего в своем сердце не нашел. Несколько раз Лидочка выбегала в сад. Он выходил за ней, бросался на траву, и они слушали, как падают яблоки, как лениво брешут по околице собаки. Им было чего-то стыдно, она чувствовала себя виноватой и не смела поднять на него глаз.
А потом они встретились с Фросей, Лидочка представилась ей как землячка Василя. Но слишком уж застыдилась, покраснела, и Фрося догадалась обо всем.
В тот же вечер Лида уехала. Конечно, она ждала письма. И он собирался ей написать. Но не написал. Когда она уехала, почувствовал сожаление и печаль, ему казалось, что он любит Лидочку, но он любил и Фросю, и эта любовь оказалась настоящей, ближней. Он вдруг заметил, что, вспоминая, сильно ошибся. Подвела память, времени прошло столько, что нетрудно и перепутать. Письмо про то, что Лидочка выходит замуж за Лемешко, пришло позже, тогда она приезжала к нему просто так, он даже посмеялся над тем письмом, думая, что Лидочка его пугает, ставит перед выбором. Лидочка вышла за Лемешко. Слышал он от ее матери, что Лидин муж пошел в науку, резко шагает в гору по научным ступеням, а потом Лидины родители распродались и перебрались ближе к дочери. И вот теперь записочка от нее…
Он шел к своей машине, которая стояла за Дворцом культуры, и в конце аллейки заметил высокую женщину в светлом, городском весеннем пальто. По пальто и догадался, что это она.
Да, это была Лида. Похожая и не похожая, поблекшая, но не до такой бесцветности, что съедает всю красоту, она была оживленной и еще привлекательной. В конце концов он не слишком и присматривался к ее лицу. Может, потому, что не мог он соединить эту высокую женщину с накрашенными властными губами с бывшей Лидочкой, да к тому же его растревожили воспоминания, а может, боялся показаться неделикатным. А на самом деле ему почему-то не хотелось этой встречи.
Они как-то ловко, неожиданно для самих себя, обошли зачин о старости, о воде, которой столько утекло со времени их разлуки, и сели в машину, словно только вчера расстались. Хотя знали оба, что ощущение это обманчивое, и вода, которая уже не раз испарилась, плавает над ними облаками, и ретушь, положенная годами на когда-то чистые и юные лица, убивает память.