В другой раз Василь Федорович вышел бы из машины, пошутил бы («Такая проклятая служба у нашего брата, председателя, летишь, как дурак с горы»), пригласил бы на арбузы или яблоки, похлопал бы по плечу и отделался нотацией или рублевым штрафом, но теперь он ждал в машине, подал в окошечко права, и сержант пробил в талоне дырку. Грек снова вскипел, почему-то особенно обидным показалось, что дырку пробил не майор, не капитан, даже не лейтенант, а младший сержант, щеголь в белом полушубке, с планшетом, все вертел шеей и поправлял воротничок, еще и зыркнул на себя в его, Греково, зеркальце на машине, и Грек сказал ему что-то обидное, а тот пообещал подать жалобу «куда следует», хотел было задержать, но права уже были у Василя Федоровича, и он включил скорость. Про милиционера забыл, как только его фигура растаяла на дороге, и дальше вел в мыслях тяжелую битву с Куницей, с выговором. Тех надежд, которые этот выговор перечеркивал, и в мыслях не касался, отодвигал в закоулок, хотя знал, что потом они сами напомнят о себе — и обдаст его досада, скрутит тоска, поэтому сейчас все сильней пронимала злость на начальника райсельхозуправления. «Пускай даже я пойду свиней пасти… Но и оттуда достану его герлыгой…» И вспоминал все, что знал о нем, что хоть случайно влетело в ухо, и, опаленный злостью, по-новому рисовал его облик. Куница — цветущий мужик, остряк, вечно скалящийся оптимист. Его оптимизма не сломили ни уход первой жены, ни тяжелая болезнь и смерть второй, он знай улыбается и всему радуется. И кто знает, что такое его улыбка — солнечный зайчик от разбитого зеркала или бледный лунный луч, отраженный от консервной банки? А его оптимизм — радость от всего сущего, или забывчивость, или… что-то гораздо худшее? Он любит музыку и даже, как признавался, в молодости писал стихи. А как он ему рассказывал о женщине из Лесного! Нет-нет, это его настоящая любовь. Его глаза горели жаром (небось чесанул в ее честь десяток стишков), он расхваливал ее доброту, ее душевную щедрость и другие достоинства — «В постели она совсем юная», — только забыл, что у нее есть муж, а у него — двое детей, которых он отвез к своей матери и не навещал по полгода.
Грек споткнулся на том, что подбирает один к одному грехи Куницы, словно составляет на него донос, и опомнился. Переключился на другое: такой человек ни с того ни с сего вызова не бросит, есть у него для воинственности, для нападения какая-то платформа. Значит, этим выговором дело не кончится… Пойдут комиссии, проверки.
И сразу он нажал на тормоз, машина пошла юзом. Да как же он забыл! Выговор — это одно, а нападки Куницы — другое. И причина здесь другая, значительней и важней. Неделю назад Грек выступил на совещании и сказал, что время неумолимо требует менять методы хозяйствования, «включать новую ступень и выходить на новую орбиту, иначе мы пойдем по кругу». Село надо переводить на рельсы индустриальные, а для этого следует менять и методы руководства сельским хозяйством.
Наверно, Куница принял это как критику в свой адрес. Наверняка так. Но ведь Ратушный не принял? Хотя кто его знает… Нет, он высказал согласие с ним, не тот он человек, у которого слово расходится с делом. Да и анкеты на Героя Грек заполнял уже после совещания. А вот Куница… Он тоже небось не против, чтобы колхозы положили на счет по нескольку миллионов, чтобы повысилась урожайность. Но он… он уже не сможет сделать рывок. Не сможет поменять мерку. Слишком мелок! Сжился со старым. Боится всего нового. Вон как напустился на его агрономическую систему. А что темпы роста колхоза сегодня явно отстали от заводских — этого не видит. И день грядущий его не волнует, сердце за него не болит. Для Куницы Греков призыв — блажь и чуть ли не подкоп под его должность… Итак, он только притворился, что не задет.
И снова Василь Федорович закипел. Выходит, нажил врага не в личном плане. А такие враги опасны. Опасны не только ему, они вредят делу. А как распинаются на всех собраниях!..