Никита слушал молча, а потом одарил Пересветову злым, обвиняющим взглядом:
— Мне иногда кажется, что ты просто его любишь, потому не можешь отказаться от Варенца.
— Я люблю тебя, а Игоря мне просто жаль.
У Никиты этот аргумент вызвал лишь пренебрежительную усмешку:
— Неубедительно. Жаль многих, но почему-то ты не ведёшь их в свой дом и не тратишь на них кучу денег. — Никита, отодвинув блюдце с пирогом, облокотился на стол, за которым они пили чай и ели бабушкин именинный пирог.
— Мне. Его. Просто. Жаль, — повторила она с нажимом на каждом слове.
— Где жалость, там и любовь. Не переусердствуй в своей жалости.
— Знаешь, мне надоели эти постоянные обвинения. Чувствую себя так, будто совершаю преступление. Я устала. — Она поднялась из-за стола: — Не хочу тебя больше видеть! Это всё, ты свободен! Не ходи за мной!
— Ну и шагай к своему Воронцову, уже, небось, ждёт, когда бедняжке поднесёшь стакан воды!
Услышав грохот закрывающейся двери, Никита ударил кулаком по столу:
— Дурак.
— Ну за что мне всё это? — подумала Пересветова, задавая вопрос неизвестно кому. — Угораздило же.
Она ехала в машине скорой помощи, потому что прямо в аэропорту перед полётом ей не поздоровилось: закружилась голова, подкатила сильная тошнота, появилась необычная слабость, и Арина упала в обморок. Очнувшись, она не сразу поняла, почему вокруг неё суетятся люди, подают бутылочки с водой, звонят в скорую.
Прокручивая в голове события последних пяти — десяти минут, она не понимала, как и почему упала. Будто выпала из жизни на какое-то время. Когда очнулась, предположила, что просто поскользнулась на полу, выложенном плиткой, даже не поняла, что это был обычный обморок.
— Загнали вы себя, милая, — сказал врач скорой помощи. — Но на всякий случай надо обследоваться, вдруг что-то серьёзное, а не просто усталость. Поедете с нами?
Конечно, она поехала, кто же её допустит к полёту после этого инцидента?
Арина не стала звонить Игорю, ибо ещё ничего не было ясно, так зачем пугать человека? Он только-только почувствовал себя хорошо, даже начал самостоятельно передвигаться. Пересветова была счастлива и чувствовала свою причастность к выздоровлению Воронцова: своим упорным трудом, настойчивостью, терпением она помогала врачам совершить почти невозможное. У Игоря даже исчезла хромота.
Как только у него пошёл процесс выздоровления, Воронцов начал требовать от Пересветовой близости, и две недели назад она сдалась. Что её могло сдержать? Ничего. С Бернгардтом Арина рассталась после его дня рождения, в тайне надеялась, что он позвонит, но гордый Никита молчал. Отец как-то проговорился, что у старшего лейтенанта роман с коллегой и весьма плодотворный роман: девушка всем объявила, что ждёт ребёнка.
«Сама во всём виновата, — сначала думала Пересветова. — Загнала и его, и себя в ловушку».
Однако металась: может, надо было пойти вопреки своей совести? Но как? И Игорь ей стал близким за то время, что они прожили вместе. Арина снова вспомнила слова, сказанные Бернгардту: «Знать, судьба такая».
Своим «ты свободен» она развязала ему руки и избавила себя хотя бы от обидных упрёков, от бесконечного осуждения — так себя успокаивала.
Разве Арина не понимала Никиту? Отлично понимала. Какой мужчина будет столько времени ждать неизвестно чего? Потому смирилась и жила, как раньше, до того памятного объяснения в любви Никиты.
«Всё это дурь и блажь — любовь. Правильно говорят: любят одних, а женятся на других, в данном случае, выходят замуж, — решила Пересветова, — и без любви можно прожить. Не воспринимаешь некоторые вещи настолько болезненно, когда не любишь».
Вскоре Арина и Игорь подали заявление в ЗАГС.
Обо всём этом она думала, когда ехала в больницу.
— Мы, конечно, проведём полное обследование, но на первый взгляд у вас, Арина Сергеевна, нервное истощение, — сказала докторица по приезде Пересветовой в приёмный покой. — Пока сделаем анализ крови. — Не беременна?