Умопоклонники новейших времен противопоставляют ум и воображение; ум и иллюзии (к которым относят и религиозную веру). Однако это противопоставление неглубоко. На самом деле, ум есть сила воображения, связанного причинностью (говоря другими словами: требованием взаимной непротиворечивости умственных построений; об истинной «причинности» мы знаем не так уж много). Несмотря на это, из всех сторон умственной деятельности прославлена только критическая, разрушительная; всякий умственный труд, не имеющий целью разрушения, объявлен неплодотворным… что привело к неизбежным следствиям: построяющая сила мысли иссякла, и когда-то полноводная река науки разбилась на ручейки, образуемые собиранием мелких фактов – при неспособности к крупным обобщениям.
В разуме стали видеть исключительно критическую (разрушающую) способность – и разум за это отплатил.
В действительности «критический разум» отличается от детского ума или от разума дикаря только степенью достоверности (которую можно было бы назвать и иначе: степенью допустимой недостоверности), проверяемости причинных связей. Разум «высшего порядка» предпочитает простейшие, легче всего поддающиеся проверке (желательно – in vitro) связи; ум философский и тем более религиозный имеет дело с труднопроверяемыми зависимостями; однако библейские истины не перестают быть истинами оттого, что проверяются не в лаборатории, а на пространстве человеческой жизни. Только детский ум, наиболее склонный к волшебству, довольствуется суждениями вроде следующего: «Если сказать „Раз, два, три!“ и трижды повернуться на левой ноге, придет Бука!» Тут связь событий не просто труднопроверяема, она – по меньшей мере, на первый взгляд, то есть до нашей встречи с Букой, – отсутствует. Но во всех рассмотренных случаях ум повелевает не чем иным, как воображением; разница в готовности ума принимать его приношения.
Бесспорно, критическое мышление не признаёт Буки и стремится ограничить себя областью объясненного опыта, но в этом и сила его, и слабость. Всё невыводимое из наличного запаса представлений; все представления, которые не удается вывести из других, накопленных прежде – всё это объявляется несуществующим. В некоторых областях, на некоторое время это приводит к большим успехам, а затем – к застою, к мертвому догматизму, п. ч. никакие новые идеи против тарана «критической мысли» устоять не могут. Не случайно, заметим, наука в ее не очень долгой истории развивалась путем последовательных катастроф, разрушений; новые мысли никогда не входили в нее постепенно, но врывались, подобно завоевателям.
Это означает, что целью пресловутого «критического мышления» всегда было разрушение широкого мировоззрения, признающего в мироздании Тайну, и замена его мировоззрением узким, специальным, но чрезвычайно устойчивым ко всякой критике. «Критический разум» делал то же, что камень, катящийся с горы, т. е. стремился к такому положению, которое можно занимать как можно дольше при наименьших затратах сил, и последним его словом является предельный догматизм, далеко превосходящий догматизм христианской Церкви.
Так что же нам делать? Отказаться от разума? Умерить его критическую, разрушительную силу? Спрятаться в ограде Церкви, из который ушли наши неразумные прадеды?
Нет, но вернуться от призрака «критического разума» к целому человеку, к живой и сильной душе, рассуждающая сила которой сгущена в уме (от которого никогда, ни при каких условиях не следует отказываться), и снова учиться мыслить – после того, как мы слишком долго упражнялись в поиске фактов и построении из этих фактов «научного мировоззрения».
XXIX. Активизм и религия
Мы живем во время массовых движений. Народная душа стала подвижнее, легко возмущается и впадает в гнев; ни предания, ни привычки не имеют в ее жизни прежней силы. Этот «народный гнев» занимает не последнее место в мире политических фикций нашего времени. Им всё можно объяснить и оправдать. Народный гнев неизменно праведен, направлен против зла и порока… Однако политическая история новейшего времени показала, что способы получения «народного гнева» не сложны; что добыть его при случае может всякий сообразительный искатель; что этот гнев стоит, на самом-то деле, не больше внимания, чем слёзы ребенка; и что проявляется он не тогда, когда народ «страдает от невыносимого гнета», а при других обстоятельствах, к угнетению и страданиям непосредственного отношения не имеющих.