Он встал и вышел на балкон. Снаружи вовсю стрекотали цикады. Ветер стих. С цитрусовой плантации в конце переулка доносился лягушачий концерт. Плакал ребенок. Смеялась женщина. Исходила грустью губная гармошка. Рычала вода в одном из туалетов. Дома были построены очень близко друг от друга — их разделяли только крохотные лужайки. У Иврии была мечта: когда она завершит свою работу, Нета закончит школу, а Иоэль освободится от службы, продать обе квартиры, свою в Тальбие и квартиру бабушек в Рехавии, и всем вместе поселиться в общем доме, на краю какого-нибудь селения в Иудейских горах, неподалеку от Иерусалима. Для нее очень важным представлялось, чтобы дом стоял с краю. Чтобы из его окон, хотя бы с одной стороны, были видны лишь покрытые лесом горы. И никаких признаков присутствия человека. И вот теперь ему удалось воплотить в жизнь по крайней мере некоторые составные этой программы. Хотя две квартиры в Иерусалиме были не проданы, а сданы внаем. Этого оказалось достаточно, чтобы платить за аренду дома в Рамат-Лотане, даже немного оставалось. Была еще его ежемесячная пенсия, сбережения бабушек, их пособия по старости, выплачиваемые Институтом национального страхования. И наследство Иврии — обширный земельный участок в Метуле, на котором Накдимон Люблин и его сыновья выращивали фруктовые деревья, а недавно построили небольшой домик и открыли в нем пансионат. Каждый месяц переводили они на счет Иоэля треть получаемых доходов.
Там, среди фруктовых деревьев, он впервые познал Иврию. Случилось это в шестидесятом… Он — солдат, сбившийся с дороги и заплутавший во время учений, когда их сержантский курс отрабатывал умение ориентироваться на местности. Она — фермерская дочка, старше его на два года, вышедшая в ночную темень, чтобы закрыть краны поливальной установки. И вот эти двое, потрясенные, испуганные, незнакомые, обменявшиеся во мраке едва ли десятком слов, прежде чем тела их внезапно слились, на ощупь познающие друг друга, катающиеся в грязи, не сбросившие одежду, тяжело дышащие, тычущиеся друг в друга, как два слепых щенка, причиняющие друг другу боль и кончившие мгновенно, едва успев начать, сразу же разбежались не проронив ни слова, каждый своей дорогой.
Там же, среди фруктовых деревьев, он обладал ею и во второй раз, когда, словно привороженный, вернулся в Метулу спустя несколько месяцев и подстерегал ее в течение двух ночей у кранов, перекрывающих воду для полива. Пока они снова не столкнулись лицом к лицу и снова не набросились друг на друга. После чего он попросил ее руки, а она ответила: «С ума сошел». С тех пор они встречались в ресторане на автовокзале соседнего с Метулой городка Кирьят-Шмоне. Приютом их любви служила заброшенная развалюха с крышей из жести, обнаруженная им как-то во время блужданий по городу на месте бывшего временного лагеря для новых репатриантов. Спустя полгода Иврия сдалась и вышла за него замуж, не отвечая в полной мере на его любовь, но преисполненная искренней решимости быть всецело преданной. Она готовилась выполнить свой долг, отдав даже более того, что требуется. Оба они оказались способны к состраданию и нежности. Теперь, занимаясь любовью, они уже не причиняли друг другу боли, а стремились к тому, чтобы обоим стало как можно лучше. Они учились и учили друг друга. И становились все ближе. И не было между ними фальши. И порою случалось, даже по прошествии десяти лет, что они, как когда-то в Метуле, вновь занимались любовью на каком-нибудь иерусалимском пустыре, прямо в одежде, на твердой земле, под звездами, в тени деревьев.
Но откуда взялось это чувство, не отпускающее с начала вечера, будто он что-то забыл?..
После программы новостей он осторожно постучался к Нете. Ответа не последовало, он подождал и постучал еще раз. И в этом доме, как в иерусалимском, Нете досталась большая комната с двуспальной кроватью. Так решил Иоэль, полагавший, что не заснет в такой кровати, а Нете в ее нынешнем состоянии широкая постель придется в самый раз. Нета и здесь развесила портреты поэтов, перевезла сюда свою коллекцию нот и партитур, свои вазы с колючками.
Бабушки разместилась в смежных, сообщающихся дверью отдельных комнатах, где прежде жили дети хозяев дома. А он взял себе комнату в задней части особняка — кабинет хозяина, господина Крамера. Были там спартанская кушетка, стол, фотография выпускников танкового училища, сделанная в 1971 году, с выстроенными полукругом танками, антенны которых украшали разноцветные флажки. И фотография самого Крамера в военной форме, с капитанскими погонами, обменивающегося рукопожатием с Давидом Элазаром, начальником генштаба Армии обороны Израиля. На этажерке Иоэль нашел книги на иврите и английском по управлению экономикой, фотоальбомы, запечатлевшие израильские военные победы, Библию с комментариями Кассуто, издания из серии «Мир знаний», мемуары Давида Бен-Гуриона и Моше Даяна, туристические путеводители по многим странам мира. Целую полку занимали детективы на английском языке. В стенном шкафу Иоэль повесил свою одежду и кое-что из вещей Иврии — то немногое, что не отдал после ее смерти в больницу неподалеку от их дома в Иерусалиме. В эту же комнату перенес он свой сейф, не утруждая себя тем, чтобы прикреплять его к полу, поскольку там уже почти ничего не осталось: увольняясь со службы, Иоэль вернул куда положено пистолеты и все прочее. В том числе и свое личное оружие. Записные книжки с номерами телефонов он уничтожил. Только карты зарубежных столиц и провинциальных городов да еще его настоящий заграничный паспорт лежали зачем-то под замком в сейфе.
Он постучался к Нете в третий раз и, не услышав ответа, отворил дверь. Его дочь, угловатая, худая, с безжалостно — чуть ли не наголо — остриженной головой, спала. Одна ее нога свесилась на пол, будто девочка собиралась вот-вот вскочить, виднелась костлявая коленка. Открытая книга скрывала лицо. Он осторожно убрал с лица книгу. Снял потихоньку, не разбудив Нету, очки в прозрачной пластмассовой оправе и положил у изголовья. Нежно, очень бережно поднял ее свесившуюся ногу и устроил на постели. Прикрыл простыней худенькое тело. Задержался еще на мгновение, бросив взгляд на портреты поэтов на стене. Амир Гильбоа одарил его тенью улыбки. Иоэль повернулся к нему спиной, выключил лампу и вышел. Уже на пороге он неожиданно услышал из темноты сонный голос: «Погаси свет, ради бога», — хотя свет уже не горел. Иоэль вышел, не сказав ни слова, и беззвучно закрыл за собой дверь.
И лишь тут вспомнил о том, что смутно беспокоило его весь вечер: ножницы, брошенные после стрижки изгороди на краю газона, так и валяются в траве. А ведь это нехорошо, если придется им пролежать мокрыми от росы всю ночь. Обув сандалии, он вышел в палисадник и увидел, обрамленную бледным ореолом полную луну, уже не пурпурно-красную, а серебристо-белую. Услышал стрекотание цикад и лягушачий хор, несшийся со стороны цитрусовой плантации. И душераздирающий вопль, что вырвался сразу из всех телевизоров в домах вдоль улицы. Затем уловил он шелест дождевальных установок и далекий шум машин, проносящихся по автомагистрали. Скрипнула, закрывшись, дверь в одном из домов. Тихо повторил он самому себе по-английски слова соседки: «Что, тяжела жизнь?» Вместо того чтобы вернуться домой, он запустил руку в карман и, обнаружив там ключи от машины, сел за руль и поехал…
Когда он вернулся в час ночи, улица была тиха, а дом его темен и безмолвен. Он разделся, лег, надел на голову стереофонические наушники и до двух, а то и до полтретьего ночи слушал программу, составленную из коротких музыкальных произведений эпохи барокко. И листал страницы так и не завершенной работы. Сестер Бронте, как он выяснил для себя, было не трое, а пятеро — две старшие умерли в 1825 году. И еще имелся у них брат, пьющий, больной чахоткой, по имени Патрик Брануэлл. Иоэль читал, пока сон не смежил веки. Утром мать его вышла взять газету, оставленную на краю газона, и отнесла ножницы на место, в сарай, где хранились садовые инструменты.