VIII
И поскольку дни и ночи были свободны и пусты, вошло у Иоэля в привычку почти каждый вечер смотреть телевизор. До полуночи, пока не кончались передачи. Обычно мать его сидела в кресле напротив, с вышиванием или вязанием. Ее серые узкие глаза и крепко сжатые, словно закушенные, губы придавали лицу выражение мрачной обиды. Он валялся в шортах на диване в гостиной, откинувшись на гору собранных в изголовье подушек. Случалось, что и Авигайль, несмотря на траур, присоединялась к ним, чтобы посмотреть последний выпуск новостей. Ее лицо, в чертах которого было что-то от ядреной славянской крестьянки, излучало бесконечную, неподвластную обстоятельствам доброту. Женщины заботливо следили за тем, чтобы на столе в гостиной стояли холодные и горячие напитки, блюдо с виноградом, грушами, сливами, яблоками.
Шли последние дни лета. В продолжение вечера наливал себе Иоэль рюмку-другую импортного бренди, того, что принес Патрон. Иногда Нета выходила из своей комнаты и, постояв две-три минуты на пороге гостиной, возвращалась обратно. Но если шла передача, посвященная природе, или показывали какую-нибудь английскую пьесу, она порой принимала иное решение — войти. И усаживалась, но не в кресло, а всегда на один из стульев с высокой черной спинкой, расставленных вокруг обеденного стола. Угловатая, тоненькая, с неестественно вскинутой головой, она словно тянулась неведомо куда. Выпрямившись, сидела она на стуле, в отдалении от остальных, до конца передачи. Временами казалось, что взгляд ее устремлен в потолок, а не на экран, а все из-за особой посадки головы. Чаще всего она появлялась в простом платье с большими пуговицами спереди. Платье это подчеркивало ее худобу, плоскую грудь, слабые плечи. Временами Иоэлю казалось, что она так же немолода, как обе ее бабушки, а то и старше их. Говорила она мало: «Это мы уже видели в прошлом году», «Можно сделать потише, очень уж орет», «В холодильнике есть мороженое…» Если же интрига в пьесе оказывалась крепко закрученной, Нета, бывало, роняла: «Кассир не убийца», или «В конце он к ней вернется», или «Ну до чего же это глупо: откуда ей знать, что ему уже все известно…» В эти летние ночи часто показывали фильмы о подпольщиках, шпионах, сюжеты, посвященные работе секретных служб. Почти всегда Иоэль засыпал где-то на середине и просыпался к полуночной программе новостей, когда обе пожилые дамы уже бесшумно исчезали в своих комнатах. Подобные фильмы и прежде не вызывали в нем интереса, да и времени на них тогда не хватало. Неинтересны были ему и детективные романы. Когда все коллеги обсуждали новую книгу Джона Ле Карре и уговаривали Иоэля прочесть ее, он уступал и пытался читать. Перипетии сюжета казались ему нелепыми и надуманными или, напротив, примитивно-прозрачными. Несколько десятков страниц — и он откладывал книгу, чтобы никогда не вернуться к ней. В коротком рассказе Чехова или романе Бальзака открывались ему тайны, которых не найти было, по его мнению, ни в каком детективе. Много лет назад он и сам какое-то время подумывал о том, чтобы написать — после выхода на пенсию, — повесть о шпионах и рассказать о том, что узнал за долгие годы службы. Однако он отказался от этой мысли, поскольку не находил ничего удивительного, ничего потрясающего воображение в том, чем ему приходилось заниматься.
Две птицы на заборе в дождливый день… Пожилой человек разговаривает сам с собой на автобусной остановке на улице Аза… Подобные моменты выглядели в его глазах куда более захватывающими, чем все, с чем он сталкивался в работе.
По сути, он представлялся самому себе кем-то вроде коммерсанта, который должен оценить и приобрести некий, лишенный конкретности товар. Он выезжал за рубеж, чтобы встретиться в парижском кафе или, скажем, где-то в Монреале либо Глазго с незнакомым человеком и, побеседовав с ним раз-другой, прийти к определенным выводам. Тут все решала безошибочность суждений, интуиция, точная оценка характера. И еще терпеливая настойчивость при переговорах. Никогда не приходилось ему перемахивать через забор или прыгать с крыши на крышу, сама мысль об этом казалась нелепой. Он делал то, что, по собственному его впечатлению, должен делать опытный, с большим стажем бизнесмен: торговался, заключал сделки, стремился к установлению взаимного доверия, заранее прикидывал надежность гарантий и степень безопасности. Но сверх того умел, едва ли не по первому впечатлению, с абсолютной непогрешимостью определить характер собеседника. Правда, дела свои ему всегда приходилось вести в обстановке секретности, но Иоэль полагал, что в мире бизнеса все происходит так же, и если различия существуют, то сводятся в основном к тому, на каком фоне и в каких декорациях разыгрывается действо. Ни разу не приходилось ему «уходить на дно», скрываясь на конспиративных квартирах, вести за кем-нибудь слежку в лабиринте переулков, вступать в схватку с плечистыми молодчиками или тайно устанавливать подслушивающие устройства. Этим занимались другие. Его дело — налаживать связи, планировать и согласовывать встречи, отгонять страхи, развеивать подозрения, ни на йоту не умеряя при этом собственной подозрительности. Его дело — общаться с собеседниками, создавая атмосферу располагающей интимности, излучая жизнерадостное веселье, подобно тому как делает это неизменно оптимистичный консультант по вопросам семьи и брака. И при этом холодным и острым взглядом, словно отточенным скальпелем, проникнуть в самое нутро незнакомца. Кто перед ним? Обманщик? Мошенник-любитель? Или опытный, матерый аферист? А быть может, всего лишь сумасшедший? Немец, придавленный грузом исторической вины? Идеалист, одержимый идеей исправления мира? Человек, помешанный на собственных амбициях? Запутавшаяся женщина, толкаемая обстоятельствами на отчаянный поступок? Еврей из диаспоры, исполненный чрезмерного энтузиазма? Скучающий французский интеллектуал, жаждущий острых ощущений? Подсадная утка, агент неизвестного врага, хихикающего в кулак где-то там, во тьме? Араб, которым движет желание свести личные счеты? Отчаявшийся изобретатель, не добившийся признания своей гениальности? На такие или почти такие категории можно было разделить — достаточно приблизительно и грубо — тех, с кем ему приходилось иметь дело. Все, что выходило за рамки этих категорий, требовало поистине ювелирной квалификации.
Всегда, не признавая никаких исключений, упорно стремился Иоэль разгадать собеседника, прежде чем соглашался на самый незначительный шаг. Важнее всего для него было понять, кто сидит перед ним и почему. Где то слабое место, которое незнакомец пытается утаить? Какого вознаграждения жаждет? Какое впечатление этот мужчина или эта женщина стремятся произвести на него, Иоэля? И почему хотят они создать именно такое впечатление, а не иное? Чего стыдится человек и чем гордится? С течением времени он все более убеждался, что стыд и гордость, как правило, сильнее тех банальных страстей, которые принято описывать в романах. Люди отчаянно стремятся приковать к себе внимание ближних или очаровать их, чтобы восполнить недостаток чего-то внутри себя. Это «что-то», столь часто взыскуемое, Иоэль называл любовью, но только в тайне, про себя. Лишь однажды обмолвился Иврии. А та, не выразив удивления, ответила: «Но ведь это известное клише». Иоэль тут же с нею согласился. И возможно, именно поэтому оставил намерение написать книгу. Мудрость, которую накопил он за годы работы, и в самом деле казалась ему легковесной, как пустой колос. Чего желают люди? Того, чего у них нет и что им никогда не будет дано. А то, что имеется, к тому душа не лежит.
Ну а я, размышлял он однажды ночью в полупустом вагоне на пути из Франкфурта в Мюнхен, чего желаю я? Что гонит меня из отеля в отель сквозь поля темноты? Это моя служба, ответил он себе на иврите, почти вслух. Но почему именно я? И если вдруг я упаду и умру в этом пустом вагоне, откроется ли мне тогда нечто большее, или, напротив, все погаснет? Получается, что я за сорок с лишним лет даже не начал улавливать, по каким же законам все происходит. И есть ли в этом закономерность? Возможно, что есть. Иногда они почти ощутимы, эти возникающие там и тут признаки некоего порядка. Беда в том, что мне не удается и, видимо, никогда уже не удастся уловить и осознать суть этого порядка. Вот так однажды ночью во франкфуртской гостинице я смотрел на стену напротив кровати и, казалось, улавливал в расположении лепестков на обоях, на первый взгляд разбросанных в беспорядке, намек на регулярность, симметрию, но достаточно было слегка наклонить голову, моргнуть или хотя бы на миг отвлечься, как всякий намек исчезал, и только колоссальным усилием удавалось вновь обнаружить в рисунке обоев какие-то островки порядка, да и узор их был уже не совсем тот, что померещился сначала. Возможно, и существует нечто, но оно не поддается расшифровке. А возможно, все это лишь мираж. И даже этого тебе не дано узнать… В глазах такая резь, что как бы ты ни напрягал их, всматриваясь в окно вагона, в лучшем случае можешь догадаться, что проезжаешь какой-то лес, а увидеть дано лишь одно — отражение знакомого лица, которое выглядит бледным, усталым и в общем-то довольно глупым. Надо закрыть глаза и попытаться ненадолго заснуть. А там будь что будет.