То, что богатая леди задала такой вопрос, было странно. Столкнуться в темноте с незнакомцем — и рассматривать его со вспыхнувшей в глазах искрой. Он знал по опыту, что леди, особенно такие красивые, любящие опасность, могли означать неприятности.
Он осторожно ответил:
— Бергамини.
Взгляд леди упал на Нико.
— Это ваш сын?
— Мой брат.
Она оценивающе приподняла бровь.
— Так что же именно вы здесь делаете, мистер Бергамини? Я полагаю, вы работаете на мистера Вандербильта, если находитесь на его земле?
Поскольку она сказала, что он не может находиться тут по закону, ему пришлось рискнуть.
— Меня наняли работать на конюшне у мистера Вандербильта.
Услышав эту ложь, Нико резко дернул головой. Но промолчал.
Сол похлопал по бумажной трубке, как будто конюшни могли каким-то образом находиться в ней.
— Тогда понятно. Я гостья мистера Вандербильта. Полагаю, вас наняли в его конюшни именно потому, что вы так отлично справляетесь с лошадьми, на которых ездят другие.
Stupido, обругал Сол сам себя. Cosi dannatamente stupido.Надо же быть таким идиотом, чтобы врать тому, кто с легкостью может разоблачить тебя.
Теперь, даже если им с Нико удастся отыскать того, кто принимает решения о найме на работу, какими будут их шансы? Даже если ему удастся скрыть все свое прошлое — с мертвым начальником полиции у своих ног.
Даже если ему удастся доказать, что Джон Вандербильт когда-то давно обещал взять его на работу, его все равно не возьмут, если эта гостья Билтмора поговорит с его хозяином. Потому что никто никогда не наймет лжеца.
Не говоря уж об убийце.
Кивнув, Сол очень отчетливо выговорил правильные слова:
— Желаю вам доброго вечера.
Затем, снова вскинув Нико к себе на спину и не глядя, смотрит ли всадница на него, зашагал дальше по подъездной дороге.
Нико дрожал — возможно, от холода. А может, от страха.
Сол не позволял себе дрожать от холода. После работы в каменоломнях Пенсильвании он твердо знал, что никогда нельзя позволять себе признавать, насколько ты замерз — это опасно.
— Стисни зубы, — учил его старый итальянец. — И не жалуйся ни единым словом. Senza parole. А то холод услышит тебя и станет еще сильнее.
Сол пробирался по грязи. Его спина ныла и от жестких сидений в поезде, и от тяжести мальчика. При тусклом свете луны, пробивавшемся сквозь остатки тумана, он различал дорогу в мутной темноте. При каждом шаге по мокрым листьям раздавалось мягкое чавканье.
Влага собиралась в капли и стекала с резных кончиков кленовых листьев — должно быть, наступали заморозки. Как и говорила тетушка Рема из поезда, подъездная дорога вилась петлями и шла через каменные мосты. Под деревьями, какие не растут в Палермо.
Идти дальше в такой темноте было бессмысленно. Но после всех этих лет Сол просто должен был увидеть здание, создание которого он представлял себе, начиная с рисунка на бумаге. Должен был, несмотря на слабый свет луны в тумане, несмотря на Нико, прилипшего к его спине, как морские желуди к днищу того корабля, что привез их в эту страну.
— Билтмор, — сказал он вслух. И тут же, к изумлению Нико, добавил: — Здесь работали — и жили — талантливые мастера Сальваторе Франсис Катафальмо и Николас Петер Катафальмо. Сицилианцы. Поэты. Всадники. Джентльмены. — Он сделал паузу. — E fuorilegge. Al tuo servizio.
И нарушители закона. К вашим услугам.
Сколько раз он повторял все это каждый день в пансионе. Хотя не ту часть, про нарушителей — это было до того, как он стал таким. Но к вашим услугам — да.
И тогда, когда ему пришлось оставить мать и Нико в Палермо, чтобы искать работу, он сказал это двум американским джентльменам, которые приехали во Флоренцию искать вдохновения. Они весь вечер просидели, склонившись над большим листом плотной бумаги, на верхнем правом углу которого остались круглые следы от чашек с кофе.
Один из них, седобородый, водя своей чернильной ручкой по бумаге, даже не обернулся, чтобы сделать заказ.
— Лучшего вина, что у вас есть, гарсон. Мы с мистером Вандербильтом перед ужином предпочитаем хорошее бургундское.
Гарсон. Хотя они были не в Париже, а во Флоренции, и Сол почти не знал французского. Английский, впрочем, он знал еще хуже, хоть и учил его с падре Д’Эредита на случай, если однажды сумеет уехать из Италии.
Джентльмен, который был моложе, с темными, серьезными глазами, высокими скулами и аккуратно постриженными темными усами обернулся и посмотрел на него, все еще сосредоточенно щурясь.