Словно чувствуя неладное, мужчина снова вскинул на них через проход подозрительный, опасливый взгляд.
Сонно приподняв голову, Талли села на скамье и тоже посмотрела на мужчину.
— Керри, это же наш друг. Он показал нам с Джарси такой красивый рисунок дома мистера Вандербильта как раз перед тем, как ты села в Нью-Йорке в поезд.
Человек побледнел. Он явно не хотел, чтобы об этом узнали остальные.
Керри протянула ему руку — хорошие манеры забывать нельзя.
— Керри МакГрегор.
Он протянул свою, и рукопожатие состоялось.
— Марко Бергамини, — представился он. — Его губы выговаривали слова очень отчетливо, старательно произнося все звуки — несколько странная манера произносить собственное имя. — А это, — указал он на спящего ребенка примерно лет восьми, — Карло. Мой брат.
И снова эта нарочитая аккуратность в произношении имени. И имя мальчика было другим, не тем, что этот человек выкрикнул там, на перроне.
Склонив голову набок, Керри улыбнулась.
— Новое место — новые имена?
Тетя Рема повернулась к ней и слегка округлила глаза.
— Иногда бывает, что дар может обернуться здоровенной занозой в ослиной заднице…
Да нет, хотела возразить Керри. Никакой это не дар.
Вот ее бедная мама всегда лежит в постели, зачастую в таком горе, что не может пошевелиться, рожая одного за другим младенцев не крупнее кукол из кукурузных початков и таких же неживых. И отец — совсем неплохой человек, когда трезвый. Но настолько другой, когда пьян.
Как будто виски, просачиваясь ему в мозг, распаляло там все тлеющие угли предательства — каждое падение цен на зерно, каждое унижение от торговца, который требовал наличные вместо бартера. Все это уносилось в его кровь и собиралось, как казалось Керри, в правой руке.
Так что Керри смолоду научилась слышать, когда походка отца становилась неровной — он спотыкался, поскальзывался. Различать малейшую запинку в речи.
Чтобы знать, когда надо хватать близнецов и бежать.
Так что нет. Это был не дар. Просто навык выживания, который она обрела не по доброй воле.
Не-Марко Бергамини открыл было рот, чтобы защитить себя и свое имя, которое она подвергла сомнению. Но потом поднял руку и коснулся своей кепки.
— Честь имею.
— Взаимно, — ответила Керри, и он отвернулся.
Она склонилась к тете и прошептала ей на ухо:
— Рема, а почему у него были рисунки Билтмора?
— Если б ты тут не обвиняла его в том, что он выдумал свое собственное имя, глядишь, он и сам бы тебе рассказал. — Но тут Рема вдруг уронила клубок. — Мы уж почти дома, а я напрочь забыла, что у меня есть.
Она развернула сверток из красной материи, и по всему вагону разнесся аромат запеченного окорока и корицы. Потом подняла большую банку, стоящую у нее в ногах, и отвинтила металлическую крышку.
— Пусть сладкое молоко и не охладилось, но не думаю, что оно свернулось, — мои ноги подсказывают, что пол у них тут вполне холодный. — Она засунула ножичек с широким лезвием в баночку поменьше, наполненную печеными яблоками. Вложив по куску ветчины в две булочки, она намазала каждый из них яблочным пюре и протянула близнецам. Потом сделала то же самое для репортера, а потом еще три, которые передала Керри, а та, в свою очередь, отдала два из них не-Марко Бергамини и его брату, который только проснулся.
Рема кивнула в сторону малыша.
— У бедняжки, небось, уж колики начались, сколько он уже путешествует.
— Он так голоден, что ему невесело, — транслировала Керри, и оба итальянца явно выдохнули с облегчением.
— Это очень любезно с вашей стороны, — сказал репортер, но при этом вернул свой бутерброд.
Рема нахмурилась.
— Сынок, это был кабан, который успел пожить на этом свете и не очень стремился жить дальше, если это тебя успокоит.
Керри открыла было рот, чтобы объяснить тете, в чем дело, но репортер улыбнулся Реме, и это ее успокоило.
— Мадам, спасибо, что вы угостили меня.
Керри откусила кусок, чувствуя, как яблоки, ветчина и булка буквально тают во рту. Потом она коснулась плеча Ремы.
— Мало ли что они тут думают, — сказала Рема. — В этом своем городище.
Старший итальянец, проследив, что Карло съел свою булку, откусил от своей.
— О-о-о, — сказал он, и это был почти стон. — Mio Dio.
Довольная Рема снова взялась за свое вязанье.
— Ну, и тебе mio Dio, сынок.
Ее спицы снова застучали. Снаружи начало смеркаться, и все посерело, но висящие в вагоне лампочки светились теплым желтым светом. Поезд постукивал и покачивался, и все они, сидящие в первом вагоне, постепенно смолкли. Заходящее солнце посылало сквозь окна свои последние лучи.