О мечта, как трудно победить тебя! Ты приходишь танцующей легкой походкой в серые деревянные дома и уводишь гусино-лебединые стаи глупых девочек на беду и позор! Ты зажигаешь волшебный фонарь над лужами грязи, и они начинают сверкать всеми рубинами и сапфирами дурацких миражей! А впрочем, вот вам задачка: одна пьяная обезьяна на всю жизнь – это лучше, чем сотни пьяных обезьян время от времени?
В разные эры своей жизни Карантина склонялась то к одному решению, то к другому. Проруха случилась, когда она повстречала дядьку-Валерку, Валерия Времина, и потащилась за ним, обуреваемая любовью. Как все хорошенькие мужчины с гитарой, дядька-Валерка был затаскан женщинами до опупения. Все валентности были закрыты: на нем висели две жены и неизъяснимое количество любовниц, с которыми, по давнему русскому обычаю, он не расставался прямо и просто, а тянул волыну до последнего. Настырная Карантина ему вообще не нравилась – он предпочитал нежных, добреньких и хотя бы притворявшихся чистыми. Натерпевшись унижений за деньги, Карантина изведала и даровое унижение, «по любви», пока не удалось на гулянке подстеречь пьяненького Времина, выдоить каплю жизнетворящего семени и отправить его туда, куда капризный хозяин наведываться не желал.
Фи, как некрасиво! Неприлично! А пошли вы все со своими кислыми гримасами. Жизнь вам не барышня в белых перчаточках! Она прет, не разбирая дороги, и ее натруженные лапы без трепета погружены в кровь, слизь, дерьмо и прочее неприличие. Страсть Карантины растревожила ее родовые глубины – и, несмотря ни на что, Вероника родилась доношенной, здоровой и полноценной. Только нижняя губка дрожала и кривилась, когда девочка волновалась, такой тик небольшой, но это и понятно, если учесть, что Карантина пережила во время беременности, да и после…
Дом, да, этот дом, где она сейчас слушала причитания мамаши, был куплен на деньги Времина, на отступное, которое она, угрожавшая судом и установлением отцовства, вырвала из печенок автора-исполнителя, в коих сидела червем, – за то, чтобы исчезнуть из его жизни. Хватило и на мебель какую-никакую. Хватило и на то, чтобы, оставив двухлетнюю Никушу маме, отправиться няней в порядочную немецкую семью. Впрочем, пестовать германоидов пришлось недолго, привычки взяли свое, так и металась все эти годы туда-сюда – а мало ли нас было таких, а сколько нас таких еще будет.
Все с хрипом, все в судорогах, все с боем. Ничего даром… Теперь еще сиди и слушай ругань – а за что? Хоть бы пожалела, мать!
– Ужасно вкусно ты готовишь, мам… – тихо сказала Карантина. – Я так про твои котлетки мечтала.
– Каклетки понравились? А что ж улитки? Ты ведь улитки там кушаешь? Я тебе с утра наберу в огороде. У нас до хера. В духовке испеку, как в городу Парижу.
– Мам, это другие улитки…
– Какие другие! Те же самые! У нас тоже голода бывали страшные, только нас дрянь всякую жрать не заставишь, а французы твои – говножоры. Ума много не надо – лягушек варить. Как будто мы не могли! Нет, мы умрем, а змей с улитками есть не будем. Хитрая нация какая – что честным людям позор, то у них, значит, кулинарное искусство!
– Хитрая… – засмеялась Карантина, – ты права, мам. Я улиток и не ем. Я вообще скромно там… сама готовлю. Все больше овощи…
– Там и овощи нечеловеческие. Спаржа! (Валентина Степановна произнесла это слово с ударением на последнем слоге.) Цукини-ссукини!
– Цукини – это кабачок… Мама, вроде голоса какие-то на улице. Никуша?
– Да пора уже. Куда ринулась? Сиди. Не пугай мне девочку прежде времени. К такой матери человека подготовить надо!
3. «Ветер игрив»
Глава седьмая,
в которой Эгле собирается на гастроли, оказавшиеся роковыми для участников нашего романа, а Карантина встречается с дочерью
Во время репетиций Эгле ничего никогда не ела и не пила. Их крошечная репетиционная база находилась в Химках, в подвале бывшего заводского управления завода «Красная песня», и здоровую пищу пришлось бы таранить издалека. Андрей был бы и рад услужить Королеве, но она властной рукой вычеркивала из своей жизни зоны беспомощности.
– Я вообще питаюсь вашей пищей из баловства, – сказала она как-то Времину. – Чтоб контакт с вами не потерять. Я могу совсем не есть. У меня родители пьющие оба, неделями не кормили. Я в библиотеку убегу и читаю. И есть не хотелось, если книжка в цвет пошла.
– А что ты читала?
– Все подряд. Грина читала, Веру Панову, Паустовского, Симонова. Классику само собой. У нас в городке только старые писатели были. Зарубежка вообще кончалась на Сент-Экзюпери. Я так думаю, что я немного потеряла. А что, было что-то путное в мире после Сент-Экзюпери?
– А твои родители живы?
– Понятия не имею. Вот прославлюсь, тогда все родственники объявятся. Или их дьяволы тивишные отыщут. «Мать известной певицы погибает от нищеты под Смоленском! Дочь, ты слышишь меня?»